– Можешь стереть, – шепотом подсказала она. – Резинкой. Только, пожалуйста, никому не показывай. Ты меня понял?
Павел не понял, но кивнул. И именно тогда твердо решил, что в художники не пойдет ни за какие коврижки. Потому что рисовать по разрешению казалось стыдным и бессмысленным…
Между тем, писатели в комнате продолжали громыхать баллистами и аркебузами, звенеть доспехами и спущенными тетивами.
– Не-е… Мы с вами дятлы и веники. И храбрости в нас ни на грош. Какая, к дьяволу, память? За что нас помнить? Взять того же Мисиму – как достойно погиб! Изящно, дерзко! Не напиши он вовсе ни одной книжки, всего равно бы запомнили.
– Подумаешь, сэпуку сделал.
– Не смущай народ, говори нормальным языком!
– Я нормально говорю – сэпуку, харакири – какая разница?
– Разница есть. Для японцев это акцент! Немаловажный! Вот Ферхюльст сделал харакири. Тоже, между прочим, в сорок пять…
– Да не делал он себе харакири! Спокойно умер своей смертью, когда был уже академиком…
– Друзья мои, не о том вы спорите. Не о том! Дело не в смерти Мисимы, а в том, что ей предшествовало. А предшествовало то, что на военной базе в Итигае писатель взял в заложники не кого-нибудь, а самого японского командарма! После чего забаррикадировал с товарищем выход и с балкона перед солдатами произнес пламенную речь. В частности, призывал к перевороту и смене власти. Вот это был поступок!
– Здрасьте! И что вы нашли тут красивого?
– Отвага всегда прекрасна. Особенно на миру. Можно ведь повеситься в шкафу, а можно и на мраморной руке вождя – на какой-нибудь заглавной площади. Согласитесь, есть разница?..
Павел почувствовал, что голову у него начинает кружить – совсем как на детской карусели.
– Ну-с? Как вам наши дебаты? – тихо поинтересовался у него Галямов.
– Не знаю, – честно признался Павел. – Хотя Каддафи и впрямь жалко – практически коллега, стихи писал, Джамахирию сочинил. Нам такого и не придумать.
– В том-то и дело, дорогой мой. В том-то и дело! – шепот Галямова тут же перерос в басовитый рокот, руки мэтра, точно пара встревоженных голубей, вспорхнули с колен, и Павел зачарованно проследил за их полетом. Как-то красиво это у Галямова получалось – не то дирижировал, не то рассекал пространство двумя отточенными шашками.
– Я тоже в растерянности, Павлуш. Уже лет тридцать как архивы открыты, а ясности не прибавилось ни на йоту. Людей макают в чернильницу и на полотне новой истории выводят уродливые каракули…
– Господа, товарищи! Минутку внимания! – параходным гудком перекрыл общий гомон председатель союза. – Может, сделаем паузу и выполним, наконец, возложенную на нас миссию?
Народ, поперхнувшись, умолк, чем и воспользовался премудрый Василий Гаврилюк, послав вверх особенно густой клуб дыма.
– Итак,