– Скоро разлюбите, обещаю. Музыка здесь, в Губертсгофе, – знак смерти, ее, можно сказать, атрибут. Начальство у нас нервное, не любит слышать крики. Если одного наказывают, зовут хор, в случае групповой экзекуции – оркестр. А если танго, значит, точно убивают. Еще вопросы есть?
– А что поет хор? Когда ловят?
– «Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети»[20], – твердо, без тени улыбки выговорил Гном. – Песня есть такая, детская. Ничего, Рихтер, скоро изучите весь репертуар.
* * *
– Раз-два! Раз-два! Раз-два!
На этот раз – негромко, вполголоса, потому как не команда, ритм. Носилки с кирпичами с непривычки кажутся неподъемными, тому, кто спереди, труднее, зато заднему проще сбиться с ноги. Потому и…
– Раз-два! Раз-два!..
Случайно ли, а скорее всего совершенно не случайно, носилки таскать довелось в паре с Гансом Штимме, любителем курить в кинозале. Кто распорядился, Лонжа так и не понял. Штимме подошел (красный винкель!), волоча с собой носилки, кивнул, даже улыбнулся. Наверняка не обошлось без Гнома, хотя здесь он не главный. На стройке – свои командиры.
– Раз-два! Раз-два! Раз-два! О-осторожно!..
Кирпичи принести, сгрузить, перевести дух, стараясь не попасться на глаза умирающему от скуки здоровяку-эсэсману…
– Шевелись, шевелись, scheiss drauf!
И снова носилки, и снова кирпич, только на этот раз он впереди. Отполированные десятками ладоней деревянные рукоятки тянут вниз, на пути лестница, тоже деревянная, ступеньки влажные, а выданные вчера ботинки без шнурков так и норовят соскользнуть с ноги…
– О-осторожно!
Стройка – прямо за бараками. Никакого разнообразия, здесь тоже возводят бараки, Губертсгоф растет, раздувается, словно утопленник под корягой. Сейчас в нем чуть больше тысячи, скоро будет вдвое больше.
– Раз-два! Раз-два!..
Перерывов практически нет, работа от самого рассвета до полудня. Обед, два часа отдыха – и до заката. После десятых носилок уже начинает шатать, боль, память о «Колумбии», впивается в тело, но работать все-таки можно. Акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером, рассчитало все точно. Полная самоокупаемость, две с половиной марки в день. Поэтому и два часа дневного отдыха, и картофельная баланда, которую все-таки можно, хоть и с трудом, но проглотить. И «эсэсы» «пластырями» не злоупотребляют, только глотки дерут!
– Чего стал, drückeberger? Работать, schmutzig schmarotzer, работать!..
– Pustekuchen! – выдыхает Штимме, кивая на огрызок недостроенной стены. Туда! «Черный» отвлекся, значит, можно минуту-другую передохнуть. И даже…
Из рукава гамбургского работяги выскакивает сигарета, уже горящая. Вот кому на арене самое место.
– По две затяжки, американец!
На воле, в неимоверном далеком прошлом, Лонжа курил, но редко, скорее, просто баловался – под выпивку да под хороший разговор. Но тут не отказался. Глоток дыма оглушил, едва не повалив с ног. Удержался, схватившись рукой за влажный кирпич.
– Не