Шли медведи за мальчишкой, догоняли его.
Дальше следили. У таёжной речки, что широко и глубоко впадала в Авлакан, пропали Генкины следы. То есть они были, и даже лёжка его была, может, тут и ночь коротал. Много натоптано тут – к воде и от воды – и Генкиных следов, и медвежьих. И вот подходил след медведя к мальчишеской лёжке, топтался рядом да вдруг и попёр в намёт в тайгу. Пустилась матка прочь от берега широким махом, и медвежонок за ней. Получалось, что унесла она Генку. Но ни крови не было, ни обрывков одёжки.
Остальное время до темноты шли охотники по следу зверей, пока не потеряли. Увлёк в сухие боры на жёсткий ягель след. Но за всё это время ни капельки крови, ни обрывочка не обнаружили, словно бы верхом ехал на медведе Генка.
– Примета должна быть, вот в чём хвахт, – говорили у костра, затаборившись, предполагая, что, если взял Генку зверь, должна быть кровь или другие признаки. – Приметы нет!..
Весь следующий день прошастали борами, выискивая хотя бы приметы матки и медвежонка, но и их не было.
– Улетели они, чё ли? – ворчал бригадир.
А дед с отцом молчали, шли с другими в цепи, булгачили, орали, осипли оба:
– Ге-е-е-нка-а, Ге-е-е-нка-а!
Когда вернулись к бывшей Генкиной лёжке, Гавриле вдруг поблазнилось, что видит он след уже на той стороне притока. Плавать Генка ещё не умел, потому и не верилось, что смог он перебраться через глубокую, с живыми наносными берегами речку. Вступишь на такой берег – и ушёл в мокрый песок по пояс, а мальчонок и по макушку уйти может.
Однако Гаврила разделся и, белея синеватым телом, полез в приток. Переплыл с трудом, течение тут было скрытое, напористое, затягивало старика в промоину под бережок у самого устья. Вылез, тяжело дыша, с бороды и усов катилась на лохматую седую грудь вода, красный нос посинел, и на самом кончике вспухла густая зеленоватая капля.
– Есть! Есть! – вдруг завопил Гаврила и телешом попёр в кусты.
Он лез через густой тальник, прикрываясь одной рукой, а другой проламывая себе путь, боясь потерять крохотную, но явственную тут цепочку Генкиных следов. Каждый пальчик отпечатался на влажном иле. Место низкое, влажное, и Гаврила легко читал, что внук не ослабел в одиночестве, шаг у него был хороший, не напугался встречи с медведями и шёл вполне определённо и уверенно.
– Милянькай ты мой, касатушка моя, ягодка, – твердил совсем по-старушечьи Гаврила и лез, лез вперёд, накалываясь на сухие прутья, обдирая в кровь кожу, не замечая своей наготы. – Жив детёныш! Жив! Потерпь, однако, потерпь!
За целый день не присели мужики, не перекурили, только и было остановки, когда нагнали Гаврилу и заставили одеться. Старик как бы вне себя был. И там, где пропадал след, где никто другой не видел никаких примет, Гаврила видел и шёл, как поисковый пёс, втягивая ноздрями воздух, низко пригибаясь к земле.
Далеко ушли мужики, многое прочли на земле, многое представили. Жив Генка, и где-то рядом. Ночи те, что страдовал дед на покосе, что прошли в поисках, определили