Нашли закуток у окна и примостились на рулонах рубероида. Павел отошел немного, спиной прижался к стене. «И с чего это я? зачем?» – промелькнуло и погасло: отступать было поздно, поздно было отступать… Он вдохнул – и вылил в один долгий выдох:
Не знаю я с чего начать,
да нет и подходящей темы…
Мне просто хочется писать —
писать сонеты и поэмы,
писать о пламенной любви,
о чувствах тех, что крепче стали,
что не отдашь – хоть режь, хоть рви…
Но нет любви. Да и была ли?
И не волнует больше кровь
и не тревожит больше нервы
та, позапрошлая любовь,
та, что была когда-то первой…
Перед ним в темноте только красные огоньки сигарет, его знобило…
– Удивительные стихи, – сказал наконец Евгений Крокодилыч, – удивительные! Да-с, человек пишет, сам не зная о чем. И так прямо об этом и говорит! В первый раз слышу такие стихи. Как это там у тебя? – «Мне просто хочется писать»? Кстати, «писать» хочется или «пи́сать»? – Женя посмотрел прямо ему в глаза:
– Хорошие стихи, мне понравились… Нет, кроме шуток. Сейчас очень мало искренних людей. Можно сказать, их почти совсем не осталось, – и взгляд его как бы говорил: а в тебе это есть. Павел почувствовал, что краснеет; ему стало тепло, только пальцы слегка дрожали.
– Да-с, – продолжал Женя, – раньше, говорят, еще были люди, которые не боялись отвечать за свои слова. А сейчас…
– И куда ж они делись? – ерничая, перебил Игорек.
– Известно куда… – в тон ему процедил Коленька.
– А действительно, куда? – спросил сам себя Евгений Крокодилыч. – Да что далеко ходить! Взять хотя бы всех вас. Есть среди вас хоть один, кто не побоялся бы прямо сказать бабе: «Пойдем!», а? Что, нет? Я вас спрашиваю! – Бас его гулко отдавался под сводами цеха…
– Да, были люди в наше время, – прервал наступившее молчание бригадир и поднялся. – Орлы! Берите инструмент, надо ставить опалубку.
– Концерт окончен! – пошутил Игорек. – Их скульптурная группа зашевелилась и начала расползаться.
– Постойте, – сказал Костя Таллер, – я тоже хочу прочесть.
Его окружили: «О, еще один! Просим, просим…»
Костя ждал, когда все сядут, – бледное лицо с длинным хрящеватым носом, светлые, чуть навыкате, глаза, каска сдвинута на затылок, лоб высокий, узкий, острый подбородок, тонкие губы плотно сжаты – наконец щелевидный рот его раскрылся:
– Эпиграф, – начал он. – В зале «Серебряной фляги» обезумевший хозяин таверны ломал руки над мертвым телом поэта, а огни двадцати четырех свечей колыхались и плясали на длинном столе, – кадык ходил на тонкой шее, как поршень, выталкивая слова:
Курок упал, на полке порох вспыхнул,
и громыхнул надрывно пистолет —
сквозь сизый дым, всклокоченный и рыхлый,
с пробитым сердцем уходил поэт…
Крутился дым