к ожиданью признанья,
что, словно шершавая нитка
от воздушного шара
на детской ладони, —
оставило след в давнем сне,
сквозь который я слышал:
«Добрночи!»
Я готов подготовить себя
стать согласным
с дорожною пылью,
с каждым шагом своим,
с размером тропинки,
протоптанной средь сорняков,
с каждой кочкой
и с каждою сорной травою.
Я готов подготовить себя
к восхождению снова.
И снова, как слова,
появлению – там —
между темных холмов…
А дальше на холм —
тебя кто-то толкает,
как камень».
4
Кто-то окликнул по имени.
«Это значит,
что нитку твою
постепенно мотают
на палец».
5
Прекрасноволосая.
Она говорит себе: «я»
и хочет соответствовать
настоящему времени.
И думает – стоит ли
ставить знак равенства
между желаньем и счастьем.
Секундой живущая.
Она обретает себя как себя,
когда словно ветром пустынным,
захвачена взглядом чужим.
И, в зеркале том отраженная —
сверяет, что есть,
и то, что могло быть.
Венцом одаренная.
Она ищет предел,
до которого может дойти
тот, кто бродит
в потемках Дедала,
освещаемый этим венцом.
Но, увы, не находит предела.
Из сна выводящая.
Она снова и снова,
как слово «Добрночи!»
по нитке шершавой
в сон уводит другой —
тот, где прикосновенье —
недолгая чья-то надежда.
И бровь подводящая.
Она подбирает на случай
свой взгляд, как реплики
тембр настойчиво ищет актер,
желая прийти к пониманию роли.
И, предполагая успех,
настроена на аплодисменты.
Застывшая трепетно.
Она ожидает того,
кто черную линию туши
сочтет маскировкой,
себя занимая, меж тем,
что каждый дареный топаз
публично считает за счастье.
И страхом плененная.
Она, как будто бы чайка
над морем десятибалльным.
Боится объятья. Боится открытья
себя, словно комнаты детской,
где спрятан стеклянный секрет,
подобранными наспех ключами.
И, мненьем гонимая,
от быстрых желаний своих
до места без этих желаний,
она заставляет плутать
идущих навстречу
cо словом последним
из книги с известным концом.
И смотрит на север,
туда, где индийский венец1
над облаком в аквамарине
возгорается рядом со Львом2.
И надеется ждать
приходящего