Картинный, напоказ, кровник под полковником и множество заводных навьюченных коней, привязанных чомбурами за хвосты упряжных, заставляли думать о том, не козацкая ли то едет легация? Но зачем тогда не было среди них джур? Отчего не видно было и козаков в почтенных летах, которых обыкновенно брали в посольство за мудрость и опытный совет? И откуда взялись пораненные?
Нет, ежели это и была легация, то послы были того рода, которого боязливые мирные насельники стараются не поминать нa ночь глядя. А послал их к ляхам старый запорожский атаман Дмитро Томашевич-Гу́ня, наказав передать латинянам свинцового толокна.
…Двенадцать недель тому назад Гу́ня, поднятый козаками на регимент, подхватил выпавшую из рук гетмана Остряницы булаву, которая так несчастливо переходила из рук в руки последние несколько лет. Этой неудачной для козаков войне с «медвежьей лапой» суждено было закончилась у устья Старца – старого днепровского русла в гирле Сулы, в тех самых окопах, где когда-то уже бились они с черкасским старостой.
В тесно обложенном ляхами козацком стане, узнав о поражении полковника Филоненко, который должен был привести с другого берега Днепра припасы и помощь, к недостатку прибавились раздоры. Одни поклялись на оружии биться до последнего вздоха, другие полагали разумным сдаться на милость победителя, и все искали способа выбраться.
Вскоре часть козацкой старши́ны вероломно сговорилась просить пощады у Потоцкого, посулив взамен голову Гу́ни. Ночью Томашевич, собрав вокруг себя тех, кто не захотел целовать руку, которую не удалось отрубить, с боем пробился из окружения и, не желая привести за собой на Запорожье ляхов, решил уходить в пределы донских казаков.
Далече растянулся полуторатысячный козацкий табор. Конные ехали в челе и позади, имея в середине влекомые понурыми волами возы с небогатым войсковым скарбом. Отгоняя хвостами надоедливых мух, изнемогая от жары и тяжко нося боками, утомлённые волы нехотя переставляли ноги, роняя с высунутых языков тягучие нити слюны. Раненые козаки, не пожелавшие сдаться на милость победителям, покотом лежали на возах. Долгие вереницы страшной запорожской пехоты двигались по бокам в глубоком чутком молчании. Пахло коломазью, воловьим и конским по́том, подгнивающей человеческой плотью, да ещё тем особым, тяжким духом бранной неудачи, который не можно описать словами, но который всегда незримо витает в поражённом стане и гнетёт дух воина. Не видно было развёрнутых хоругвей,