Герман врывается стремительно, как смерч.
– Уходи! – бросает он, но осекается, когда понимает, куда я смотрю.
– Ты забрал его и ничего мне не сказал.
С и без того бледного лица Германа сходят остатки краски.
– Сам по себе он дешевка. Без трех других ты ничего бы за него не выручил.
Герман стоит в центре комнаты в расстегнутой белой рубашке. Волосы влажно прилипли ко лбу. Глаза мертвые.
– У меня нет денег на похороны, – говорит он тихо и вынимает из-за спины руку с зажатым в ней трофейным кортиком. Его умоляющая улыбка кроит мое сердце пополам. – Ты же шеффен. Я прошу тебя. Сам прошу.
– Я. Не. Шеффен!
– Ты прошла через мой рейсте.
– Я не знаю, как это получилось.
Херувимчик-фигурист снисходительно взирает на нас с едва заметной усмешкой на румяном личике. Я перевожу взгляд с него на темные половицы, а оттуда – на Германа.
– Завтра у тебя будет полный комплект. Смотри не продешеви, они в идеальном состоянии. – Он не благодарит и выглядит так, будто я влепила ему пощечину. – То, что останется, вернешь своим обманутым дольщикам. А сейчас тебе нужно поспать.
Кажется, Герман готов улечься прямо здесь же, на голом полу, но я с протестующими возгласами подталкиваю его в комнату брата. Он покорно передвигает ноги, а дойдя до кровати, падает на нее, не раздеваясь, и остается лежать с открытыми глазами. Я укрываю его краем одеяла, кошусь на нож, который он по-прежнему сжимает в руке, но не решаюсь к нему прикоснуться.
Мне не повредила бы чашка горячего чая. Думаю, Герману тоже. С этой мыслью я иду в кухню, открываю все шкафчики подряд и наконец нахожу жестяную коробку с чем-то, похожим на заварку. Чайника нет, и я кипячу воду прямо в металлической не-приведи-бог-трофейной кружке. Холодильник сверкает пустыми полками, в самом дальнем конце одной из них зеленеет и пушится нечто бесформенное, но я боюсь узнавать, чем это было раньше.
Как здесь вообще можно жить?..
Чай я все-таки добываю. Разливаю темно-коричневую жидкость по чашкам и тащу их в спальню. Когда я вхожу в комнату, Герман глядит на меня, словно успел позабыть, кто я такая.
– Держи, – командую я. Чтобы не обжечься, ему приходится сесть. Я устраиваюсь рядом, грею руки о чашку и молчу.
– Марк не хотел лежать в земле, – подает голос мой Освальд. – Он говорил: «Когда я умру, сожги меня. Пусть от этого тела даже костей не останется».
– Мы все сделаем вместе.
Герман опирается спиной на стену и закрывает глаза.
– Мы отвезем его на Куршскую косу и развеем над морем. Вода – это то, что Марк любил больше всего на свете.
Я принимаю ту же позу – выпрямляю ноги и пристраиваю чашку на колени.
– Каким он был?
– Жалким. – Уголок его