Первый Апокриф. Артур Азатович Григорян

возвращая со рвотой всё то немногое, что ей удавалось проглотить, чуть окрепла, набралась сил и стала веселее отвечать на вопросы. Руки – точнее, левая рука, бессильно лежавшая на одеяле, уже имела достаточно сил, чтобы пользоваться ложкой, хоть и косолапо. Правая так и не заработала. Она встречала меня своей неизменной кривой ухмылочкой – слабой, застеснявшейся самой себя попыткой улыбнуться. При еде у неё постоянно из правого угла рта стекали остатки, и мать заботливо подтирала ей подбородок тряпочкой.

      На эти пару дней в замершем, наполненном траурным ожиданием доме появились эмоции, зазвучали голоса, заиграли потускневшие краски. Братья и сёстры бедной девочки, уверовав в чудо исцеления, весело щебетали во дворе, порой принося ей трогательные подарки: то венок из засохших цветов, то что-нибудь вкусненькое, почти всегда невпопад – так что приходилось немного поколдовать, растереть всё в кашу, чтобы скормить ей, что было поручено матери.

      Мать… Я помню, как она меня поразила в первый момент абсолютно пустым выражением огромных глаз на сером лице. А сейчас и она ожила, словно в неё вдохнули новые силы. Я удивлялся, как долго она может оставаться без сна; казалось, она вообще не ложилась все те дни, что я находился там. На её губах появилась улыбка, а в голосе, которым она пела девочке протяжные и мелодичные гильадские мелодии, звучала такая нежность, которую можно услышать только из уст матери, поющей своему больному ребёнку.

      Да что там родители, что братья и сёстры – я сам чуть было не поверил в чудо, в свой талант и удачу. Наивный глупец! Смерть лишь играла со мной, как кошка с мышью. И когда мера моего тщеславия переполнилась, она ясно дала понять, кто является хозяином положения, за пару часов сведя на нет все мои хлопотливые и, как оказалось, бессмысленные усилия.

      Чудо оказалось быстротечным. На третий день у девочки наросли опять головные боли, и начала мучить рвота. Она возвращала почти всё, чем нам удавалось её накормить, и всё больше и больше слабела, откинувшись на серых подушках, с трудом отвечая на наши вопросы. Дальше стало хуже. Её ответы стали невпопад, а потом и вовсе пошла какая-то тарабарщина, словесная окрошка. И снова, как в первый день моего появления, в доме сгустился воздух ожиданием беды. Затихли звуки, словно в ожидании неизбежного, чего все боялись.