Изба – как изба. Только печь – давно не белёная. Да вместо лавок – чурбачки. А стол – две доски на колоде. Повернулся было в красный угол перекреститься, да хозяин за руку – хвать! «Не люблю этого», – говорит строго так. Ну, хозяин – барин…
Сел за стол. «Ну вот, щас повечеряем, а утром – давай домой двигай, покажу – куда». И ставит из печи на стол чугунок. А в нём – картошка с грибами.
Я вытащил недоеденную четвертушку, разломил, протянул хозяину половину. Тот кивнул, и достал откуда-то из-за спины флягу мутного стекла с какой-то жидкостью. Потом таким же манером – две деревянные баклажки, и две ложки из липы, некрашеные и щербатые.
Жидкость оказалась обычным самогоном, правда, отдающим хвоей. А картошка с грибами была хороша! Только вот соли не хватало.
И тут вспомнил – Верка моя мне ещё с утра в спичечный коробок пару щепотей соли сыпнула. А коробок в бумагу промасленную укутала. Да в карман портов и положила. А я и забыл!
Вот достал коробок, взял щепоть – да и в котелок!
Глядь – хозяин весь аж почернел. И сквозняк такой странный по избе прошёлся.
А хозяин скрипит, рта почти не раскрывая: «Зря ты, паря! Зря…» – и встаёт из-за стола, так, что башкой аж в потолок упирается. Дождевик на нём съёжился весь как-то, а под ним – как коряжина какая-то, с коричневой такой, изъязвлённой корой – такая у старого, гнилого тополя бывает…
И у меня – как глаза открылись! Шоры будто с них спали! Смекнул сразу – что с самим Хозяином за столом вечерял. Да не любит, виш, Хозяин, соли-то! Да и образов нет в избе. И светло в ней – а ни керосинки, ни лучины иль свечки там не видно.
Ага – думаю! Выпростал из-под рубахи крестик нательный. Тут уж сама изба ходуном заходила! А Хозяин уж весь в коряжину разросся, только глаза – как две гнилушки – мерцают, да скрипит всё: «Зря.., зря… Вывел бы утром. Уважил ты меня с хлебом-то… А теперь – сиди здесь!..»
Ну, я возьми – да и перекрести избу во все стороны! Она вся и затрещала-застонала. А я к выходу!
И тут дверью мне в лоб как залепит! И – всё…
…Старая, почти совсем слепая кошка Марфа – единственная домашняя скотинка Ивана Алексеевича – потёрлась о ноги хозяина, и, прыгнув к тому на колени, заглянула своими незрячими глазами в почти бесцветные белёсые, много повидавшие и видевшие на свете глаза одинокого старика…
– Что, Марфушка. Молочка заждалась? Будет тебе молочко, будет. Потерпи чуток ещё…
Очнулся я оттого, что прямо в глаза мне слепило полуденное солнце. И ветерок приятно обдувал разгоряченное со сна лицо. «Приснится же такое», – подумал я и оглянулся.
Вокруг меня простиралось Настюхино болото…
Батя рассказал мне, что, вернувшись из сосняка, подумал, что я ломанул домой – к ужину, молодой жене и первенцу…
Ночью же искать меня не стал: «Не младенец, чай, не пропадёть!».
С утра же – с двумя соседскими мужиками да с кумом – пошли меня шарить по лесу.
Батя потом на посиделках, бывало, говорил