«Эти стихи должны быть напечатаны большим тиражом, ибо они не те, которые можно взять на несколько дней в библиотеке, а – прочитав – вернуть; они должны быть дома, к ним нужно возвращаться, перечитывать, смаковать, читать вслух, затем «про себя», и опять вслух, ибо они – мысль и музыка.
Есть стихи такой силы, что их без сомнения можно отнести к разряду шедевров русской поэзии.
Есть стихи такой языковой и смысловой плотности, что хочется стать художником и писать плотным густым маслом…
Очень многие из них – подлинная мифология, магия, стихи чисто женские и эпические, высеченные из тех же глыб, что и скульптуры Микеланджело; стихи органные и флейтовые, то ли – увиденные во сне, то ли – рожденные перенесенной болью.
Одинокая скрипка – и оркестровые созвучья; разрозненные души – и души, стремящиеся к слиянию. Эротизм и аскетизм; язычество и христианство, пустыня и плодородие.
Мир стихов Ляли Чертковой населен мириадами жизней, цветов, запахов, сонмами птиц; здесь трагизм падений и вдохновение взлетов.
Я прочел несколько строк наугад и – задохнулся; это орудийность и метаморфозность, о которой говорил Мандельштам. Спрессованность, сгущенность образов так велика, что из каждой строки можно вырастить поэму. Здесь нельзя пробегать глазами; нужно останавливаться, возвращаться назад, пробовать слова на вкус, на цвет, на отзвук эха в сердце…
Где искать корни этой поэзии? В прозе Бабеля? В русских былинах? В цыганских песнях, пропетых в молдавских степях? В тени испанской шали, взлетающей над танцовщицей фламенко?
Мне, музыканту, эта поэзия кажется поэзией звучания и слышания, с градациями от почти неслышимого до крика… Есть стихи, возникшие из такой тишины, что рождаются слуховые галлюцинации; есть стихи удержанного вопля. Они то безлюдны, то так густо населены, что начинает кружиться голова.
Количество образов в единицу времени иногда превышает возможность восприятия. Но это – не вина и не беда поэта; это ощущение физической нехватки времени и места. Это – щедрость безразмерности и неуемности.
В русскую поэзию пришел Поэт со свежими силами и с равновеликими интеллектом и страстью. Это – поэт от Бога.»
«Есть у меня литературный друг. Мы из одного города и одного времени – то есть, ходили вдоль одних домов и деревьев, но не столкнулись ни разу.
Сегодня – после довольно драматических десятилетий – она с семьей во Флориде. Ее ФБ-карта полна какими-то индейцами, кубинцами, волками и эвкалиптами.
Но посреди этих странностей иногда выныривают стихи, которые… если я не потерял слух… не имеют аналогов. Они напоминают мне колоссов с острова Пасхи. Их музыкальность, их необъяснимое мастерство ставят меня в счастливый тупик…»
Душа, открыв невидимую створку,
Займет собою стайку старых слов,
Что впишутся в небесную подкорку
Прозрачными чернилами ветров.
Я знаю – небо снова им поверит;
Я здесь. Я есмь. Ликую, что жива!
Никто мое дыханье не измерит
И не сочтет горячие слова.
Молитва
Гаснут, гаснут костры,
Спит картошка в золе;
Будет долгая ночь
На холодной земле.
Чутким зраком поводит стреноженный конь…
Дэвло! Боже, храни кочевые костры;
Время ночи – твоей чернокосой сестры;
Пусть цыганским подарком ей будет огонь!
Мы в дороге; куда? – а не все ли равно?
Тесно нежным словам за небритой щекой…
Песня голос мой пьет, как хмельное вино,
Руки-звуки раскинув, летит над землей.
Эту песню – настой из прабабкиных трав —
Знали матери, помнили наши отцы,
И в фиалковом бархате нижних октав
Рассыпался цыганский песок хрипотцы.
Он монистом на шее плясуньи звенит,
Он подковой на счастье к копыту прибит;
Все овалы вокала, как звенья колец,
Лунный Дэвло ковал – полуночный кузнец.
Долго древнее племя по свету бредет…
Дэвло! Боже цыганский! Храни наш народ!
Коль уступят костры торжествующей мгле,
Будет долгая ночь на холодной земле…
«Как планета – над сонмом прочих…»
Как планета –