И во второй комнате – пустота, если не считать двух комодов, один из которых почему-то назывался «отличным вместительным сундуком», а другой – шкафчик, точь-в-точь похожий на первый, обозвали почему-то комодом, на котором Михаил Афанасьевич якобы писал свои первые пьесы… Пожалуй, здесь недоставало только ночного горшка и клизмы, ибо, говорят, он мучился хроническими запорами… Ну, и еще какой-нибудь легендарной безделушки…
В общем, сплошное вранье – на потеху и на потребу снобам и приснобкам.
Дальше он не пошел. Нехорошо стало от неприглядности и несоразмерности легенды с реальностью. Но то, во имя чего он совершил экскурсию в этот дом, узрел с первого взгляда – старинную, до потолка, печь, в облицовке которой не хватало по меньшей мере половины изумительных изразцов голландской работы. Зелено-кремовых, с золотистыми вкраплениями…
Чугунная дверца болталась на одной петле, и если бы кто-то не догадался подвязать ее бечевкой, давно бы рухнула на пол, и кто знает, не пробила бы она тогда ветхий пол и не упала бы на голову соседа снизу, что спит и видит этаж Булгакова в своей земельной книге.
Старушка, сидящая в средней комнате, видимо уверовавшая, что красть из музея нечего, пребывала почти в сомнамбулическом состоянии и вязала спицами длинный синий чулок. Нуарб аж залюбовался этой искусницей, даже головы не поднявшей, когда он подтаскивал к печи тот самый комод, на котором Михаил Афанасьевич создавал своих Мастеров-Маргарит. Запрыгнув на него, он примерился и легко дотянулся до изразца, описанного Маэстро при последнем их разговоре. Здесь, достав из пакета молоток, осторожно обстучал печь. Сомнений не было: в Том Самом Месте – глухой, потаенный звук, который холодит сердца всех кладоискателей. Втиснув в шов острый конец фомки и поднажав на нее, Нуарб почувствовал, как выходит из своего векового гнезда изразец, образовывая постепенно расширяющуюся щель. Чтобы не напугать охранительницу, занятую синим чулком, работал он тихо и аккуратно, осторожно укладывая у своих ног вынутые плитки с присохшими к ним кусками глины.
И такая его охватила будничность, видимо, навеянная тишайшим шелестом липы за окном, солнечными зайчиками на стенах и в стеклах фотографий, что невольно послышались чарующие звуки… «В парке Чаир распускаются розы…» Он представил себе, как стоя у комода, писатель что-то вяжет пером на бумаге, то и дело макая его в чернильницу, потом делает какие-то заметки на полях, пальцами пытается что-то снять с кончика пера, и вновь приступает к сочинению. Воображение