Пролог
Богоматерь
Никто так и не понял, за каким Дьяволом она сюда приехала. То есть понятно – зачем: рожать своего ребенка. Но почему именно сюда – в эту дыру? Вся такая гордая и неприступная… Что бы ей было не поехать в Ершалаим? Или вовсе за границу. Скажем, в Грецию. Она же явно не из простых. Там и врачи хорошие есть. А здесь – только повитуха. Да и та вечно пьяная. Грязь кругом. И тупые лица…
И ведь не похоже, чтобы она от кого-то пряталась. Или чего-то стеснялась. Ходила на рынок с высоко поднятой головой. В своих шикарных платьях. И в бриллиантах. Словно издеваясь. Словно плевать она на всех хотела. Это с пузом-то! Да без мужа. – Шлюха!…
Оно, конечно, можно было ее порасспросить… Впрочем, нет, сделать это было решительно невозможно. Пробовали. И ощущение оставалось такое, будто она тебя или не слышит, или не понимает. Как будто ты перед ней никто, пыль под ногами, и она тебя – подлое ничтожество – знать не желает. Еще бы корону на себя надела, дрянь такая!…
Потом и вот еще как подумали: а вдруг ведьма – глухая? Проверяли. Хлопали у нее за спиной в ладоши. И громко лаяли. Тут двое умеют. Очень натурально у них получается. Ни разу не обернулась, но всякий раз вздрагивала. Значит не глухая. Может тогда немая? – Да тоже вроде нет. Уже когда родила, люди слышали, как она в своей жалкой халупе, купленной за три серебряные римские монетки, напевала что-то своему заморышу. Слов разобрать было нельзя, но пела она ему что-то приятное. И незнакомое. Значит, просто не желала ни с кем разговаривать. Она ведь даже на рынке никому ничего не говорила. Просто показывала пальцем на то или на это, не торгуясь, оставляла на прилавке медную монетку, забирала свою покупку и молча с ней уходила. Деньги и драгоценности закончились, когда она уже родила. Все продала. За бесценок. Даже свои платья! Но и тогда не пошла наниматься на работу, полы там мести или колосья в поле подбирать. Чем питалась – неведомо, однако, не жаловалась. Она вообще никогда не жаловалась. Вот дрянь в самом деле! Нельзя же так!… На рынке стали поговаривать, что эдак ведь и с голоду ведьма помереть может. И щенка своего уморит. Но еду на порог ей не клали. А с какой стати, спрашивается? Если она такая…
У раввина все-таки спросили – как с ведьмой поступить, если до края дойдет. Но тот ничего не сказал. Ему тогда ни до чего было. Потому что из Ершалаима пришла бумага: Каифа переводил его в другой город. В настоящий, больше Магдалы! На повышение, значит, его первосвященник отправил. Ну и, понятно, этот дурень перепугался до смерти, потому что раввин из него был никакой. Совсем никчемный. Да он и сам это понимал. Потому и испугался. Ну и магдальцы, понятно, тоже растерялись: – кого ж теперь к ним взамен пришлют? Хуже ведь, кажется, и быть не может!
Когда ребенку ведьмы исполнился год и он начал ходить, она каждый вечер брала его за руку и выходила с ним на улицу. Только шли они почему-то не на площадь, как все нормальные люди, а к недостроенной римлянами водонапорной башне. Туда, где город заканчивается. И подолгу там стояли. Все на дорогу смотрела, словно ждала, что кто-нибудь из Ершалаима или откуда-нибудь еще за ними приедет, досыта их накормит, выкупит обратно все ее платья и драгоценности и увезет их отсюда в красивую жизнь. В которой она родилась. Но только никто не ехал. Они тогда еще что-то ели. А потом их как-то невидно стало. Песни, правда, своему ребенку она по вечерам еще пела. Люди ходили слушать. Так почему все-таки ведьма выбрала именно эту дыру? Очень уж это интересовало горожан. – А почему сразу – дыра? Тут и площадь есть. Ничего так, большая площадь. И синагога имеется. Вполне себе нормальная синагога. Договорились даже всем обществом, чтобы на эту площадь скотину не пускать, хотя козлы, конечно, туда и сейчас забредают. Им ведь не объяснишь. Зато здесь – на площади – кипарисы растут. Невысокие правда… Пять штук. А потом, озеро еще есть… Так почему же дыра? – Да потому что – дыра! Мерзкая и вонючая. Сонное болото! И, когда изящная ножка молчаливой аристократки ступила в это немытое убожество, горожанам стало все ясно. И про себя, и про свою затрапезную Магдалу. В общем, немую здесь не любили. Еще и за то, что она этого не замечала. За это – в особенности. Попытались было даже ее травить. Слова неприличные ей вслед кричали. Помои под дверь выливали. Но у ведьмы неожиданно появился защитник в лице нового раввина, присланного из Ершалаима, отличавшегося, надо сказать, весьма суровым нравом. В подпитии этот грубиян мог не только крепким словом образумить кого угодно, хотя бы и градоначальника, но даже и палку в руки взять. Так что его не только уважали, но и побаивались. При этом уважали не за одну лишь свирепость: все в городе знали, почему он здесь оказался. Как и немая гордячка он был белой вороной, но вороной совсем иного рода. Если про нее никто ничего хорошего сказать не мог, последний забулдыга в Магдале знал и страшно гордился тем, что их новый раввин, вчера еще будучи членом синедриона, в пух и прах разругался с Каифой, за что и был первосвященником сослал в эту дыру. Ершалаим, синедрион, первосвященник, – да сами эти слова для магдальцев звучали волшебно! Они были прекрасными, возвышенными и далекими