Наконец в палату вошли верховные главы законодательного собрания. Их было пятеро, все в черных мантиях с одинаковыми париками на головах. За ними вышел министр финансов Нью-Йорка, за ним ещё два человека, должности которых Митт не знал. Все встали; поприветствовав присутствующих короткими взглядами, председатели заняли свои места. Министром финансов был демократ, моложе Митта на несколько лет, гладко выбритый, с аккуратно уложенными волосами, в костюме, который блестел настолько, что смотреть на него при солнечном свете было бы тяжело для глаз. Лицо этого человека, точно его костюм, излучало свежесть, чистоту и полное отсутствие каких-либо морщин, а значит и переживаний. Подойдя к Гудвину, он тихо произнес:
– Удачи вам, мистер Гудвин! Искренне желаю, чтобы вас выбрали.
– Спасибо, мистер Новак, – Митт был искренен в своих словах, чего не услышал в пожелании Новака, но радость от того, что хоть кто-то желает ему успеха, немного успокоила его страх. Новака он уже видел несколько раз, пытался с ним заговорить о будущей совместной работе, но американец не выражал желания беседовать со своим будущим заместителем. Находя нелепые отговорки, он, тем не менее, изящно умел заканчивать ими разговор, чем все время и занимался, по крайней мере, с Гудвином. Джерри поведал Митту, что тип этот был весьма хитер и подобрал под себя руководство всеми финансами не только города, но ходили разговоры, что даже и штата. Противоречивые чувства Митта, узнавшего подробности деятельности своего будущего коллеги, не давали Гудвину покоя долгое время. С одной стороны он терпеть не мог таких людей, каким был Новак (по словам Джерри), с другой – выбора у него не было – он согласился выдвинуть свою кандидатуру на освободившееся место заместителя Новака до того, как узнал что-либо о будущем начальнике, и вообще о своей будущей работе, и теперь он пытался ухватиться за эту должность всеми силами. Когда в долгих раздумьях Гудвин спрашивал себя, зачем ему это нужно, ответами служили обещания детям и самому себе устроиться на хорошую работу, остепениться, наконец, обеспечить тех же детей и… забыть всё, что было в прошлом. Но ответы, которые находил в себе Митт, были только внешней оболочкой его восприятия действительности. Внутри, он по-прежнему жаждал борьбы и даже мысленно просил, чтобы слова Джерри подтвердились относительно Новака, и у него, Гудвина, появилась бы причина к продолжению своего любимого занятия, к восстановлению справедливости, пусть даже внутри того круга, куда его хотели впихнуть. В те минуты, когда горячие, бешеные и несдерживаемые чувства бушевали в голове, Митта легко было поймать на таких мыслях – в его уже старческих, высыхающих глазах отчетливо проявлялось известное молодым людям состояние – неуправляемая страсть и огонь будущих дел, поэтому он позволял долгие рассуждения исключительно наедине с самим собой, пряча внутрь сокровенные мысли, будто запихивая за шиворот рубахи украденный хлеб, чтобы потом,