– Хоть сверхурочные платят?
– Платят. Но так устаю.
– Ты была замужем?
– Была.
– Разошлась?
– Разошлась.
– А почему?
– Не тот человек.
Он опять трогал груди, а она, позволив, просила:
– Давай поговорим, ну давай… Неужели только это?
Нет. Не только это. Утром, пряча догорающий взгляд, он отвозил ее домой, в машине договаривался о встрече, и она, принимая за правду, важно думала – когда.
В промёрзшем переполненном автобусе, беспомощными тоненькими ладонями-стёклами закрывшемся от холода распахнутой зимы, пацан с худым, смурным лицом стоял, тесно прижимаясь сзади к одной с очень мягким округлым под хлипким пальто, и при скользящих по вечной гололедице поворотах ещё больше наваливался, прилипая. Но вот на одной из остановок она резко повернулась и, посмотрев неожиданно смеющимися, приглашающими глазами, шагнула, прорвавшись сквозь шубы, наружу, в темноту и вьюгу зимы, и опять посмотрела: ну же!
Но он трусливо закрылся, и двери закрылись. Женщина, оставшись, махнула вслед.
Потом дома, на Лиговке, где собственная тень черным демоном металась по жёлтым с пятнами обоям, пацан катался, обезумев от ненависти к себе, по полу, пока, подобрав нож, не резанул руку, чтобы остановиться. Остановился. И замотав тряпкой кровь, побежал в больницу, именно в ту, в которой, так случилось, через пару лет и сам сподобился работать. Там, сидя под ярким безжалостным светом в манипуляционной, впервые вдруг почувствовал, что такое и как болит сердце.
А утром падал снег, просто падал. И боль в перебинтованной руке начала проходить.
В комнате, где окна узкими длинными проемами тянулись к потолку и остатки лепки пригнули вниз перегородки коммуналок, под тихую музыку сидела и обнималась пара.
– Ах, ах, – вздыхала девушка. – Знаешь, – неожиданно сказала упавшим голосом, – а ведь я буду потом себя презирать.
– Презирать? – он нерешительно посмотрел на нее и отодвинулся.
По комнате бродили синие сумраки, и вдруг стало слышно, как у остановившегося внизу за окном трамвая открылись двери.
Девушка, чуть помедлив, надела кофточку.
– Катя, вот хотел спросить: а как тебе эта музыка?
– Хорошая.
– А импрессионисты тебе нравятся?
– Нравятся.
– А…
– Не надо. Извини, ладно? Я… я, пожалуй, пойду.
Так что вот такой я. Толстый, лысый, в очках. Ничего не понимающий. Влюбился недавно в женщину с карими глазами, которая заглядывала ко мне в гости от скуки. Ходил на цыпочках. Разводил джентльменство. А она искала мужа. Всё спрашивала меня:
– Почему тебе не сделать докторскую? Ты же умный, сможешь. Ну пойди, сделай докторскую…
– Не хочу.
– Почему?
– У меня есть дело.
– Какое?
– Я пишу.
Она непонимающе пожимала плечами:
– Что ж, пиши…
Вот прекрасно понимал, что не моё. А – тянуло. Ничего не мог поделать. Чуть не в домашнего пса превратился при ней.
А она уже настолько привыкла,