Прошлое его было неказистым, он стыдился своего прошлого, настоящее – заурядным и пресным, будущее – он с надеждой всматривался в него – призрачным и невнятным… Всюду – кресты, крестики, нолики… Какая-то мучительная пустота, от которой не спрячешься, не убежишь… Его существование походило на сон, а сон – на воспоминание о каких-то нездешних, фантастических временах…
…А вагон жил своей особой жизнью. Дым стоял коромыслом, хоть топор вешай. Звенела посуда. У братвы откуда-то появились трёхлитровые банки, чай, который они поминутно бегали заваривать к титану… Главным заводилой был Француз. Он метался с этими банками, выдавал на ходу скабрезные анекдоты, о чём-то спорил с проводником… Шустрил, в общем. Братва веселилась от души. С той стороны вагона пришёл Рыжов. Он был чем-то явно озабочен. Маленький, лысый, с резкими дёргаными движениями типичного неврастеника… Он сказал:
– Нас семеро – их тридцать… Поднеси искру, и всё вспыхнет. Не довезём, так что, не спите… На кладбище отоспимся.
И он ушёл, удручённый своими фантазиями…
«Вот, не сидится тебе, волчара, – устало подумал Горев, и, продекламировав себе под нос: «Или бунт на борту обнаружив…», он задремал, задремал… Разбудил его Егоров – испуган, убит. Его бесцветные глазки вспыхивали и гасли, как зрачки обезумевшего светофора.
– Они договорились с проводником, чтобы тот продал им водки. Выпить им захотелось. В последний раз. И уже, видимо, выпили, – он вымучено улыбнулся. – Ты побудь здесь, а я пойду к Рыжову на инструктаж.
И он исчез. Канул… И заплёванный пол вагона, как шаткая палуба брига во время бури, начал убегать из-под ног. Гул нарастал. Мятеж. Бунт (напророчил!). Бессмысленный и беспощадный.
В вагоне действительно накапливалась, медленно вызревая, глухая косная сила, тёмные её волны уже ползли по коридору: бессвязные ругательства, долгие и нудные шепотки, натужный кашель; там всё двигалось, как щупальца невиданного чудовища, ищущего выхода и готового смести всё на своём пути… Кто-то, заводя себя и остальных, дико хрипел в соседнем купе:
– Если я выпью, то им мало не покажется. Я им устрою последний день Помпеи, была бы водка!
И тот, за стенкой, по-звериному заскрипел зубами. Всё смешалось. Где-то разбили стакан. В купе к Гореву уже несколько раз заглядывали какие-то безобразные рожи, заглядывали и благожелательно