Затем явился Ланжерон[136], и мы с ним говорили о милом герцоге (Ришелье), который всегда всеми был любим и уважаем. Великий Князь говорит про него: «Это был рыцарь с благородным сердцем и прекрасною душою, и Россия обязана ему процветанием Одессы».
После этого он дразнил Ланжерона его рассеянностью и сказал ему:
– Признайтесь, что вы заперли Государя в вашем рабочем кабинете.
На это Ланжерон ответил:
– Увы, это правда; я уступил мою квартиру Его Величеству, а когда он разрешил мне удалиться, то по привычке уходя запирать кабинет, я повернул ключ, положил его себе в карман и повел гулять моих собак. Через час Государь позвонил. Дверь оказалась запертой; меня искали повсюду и наконец нашли на морском берегу. Я откровенно признался Его Величеству, что я про него совершенно забыл. С обычной добротой и милостью Государь сказал мне: «В другой раз, любезный Ланжерон, хоть доверьте мне ключ».
Говорят, что Император Александр умер от крымской лихорадки, которой он заболел, когда однажды вечером посетил могилу г-жи Крюднер. Она удалилась в Гаспару к своей приятельнице кн. Голицыной. Ее другой верный друг, кн. Мещерская, жила в Криасе. Государь посетил их, а когда возвращался в Гаспару, с ним сделался озноб. Вилье[137] прописал ему хинную корку по совету этих дам, так как в Крыму все страдают лихорадками. Затем Государь очень утомился, и у него сделалась рожа, к чему он был склонен, как и моя мать. Мой отчим говорил мне, что, когда Государь приехал в Таганрог[138], у него сделался сильный припадок лихорадки и рожа возобновилась. Он не был особенно крепкого здоровья.
Я просила Ланжерона не говорить дурно о моем beau-père (отчиме [фр.]) в его присутствии; он зовет его «хромым чертом», это меня смущает.
Затем говорили о княгине Ливен[139], и Великий Князь сказал:
– Я очень люблю Жан-Жака, он скучен, но зато олицетворенное прямодушие.
Рассеянный Ланжерон всегда точно с неба свалится; он обратился к Великому Князю и с негодованием спросил:
– Как, Ваше Высочество, вы любите Жан-Жака, вы находите его достойным уважения, находите в нем прямодушие? Он вовсе не скучный, вы, значит, не читали его «Confessions»! Достойный уважения, это уж слишком!
Великий Князь и Моден разразились хохотом, и Михаил Павлович спросил Ланжерона, о ком говорили.
– Кажется, о Жан-Жаке? – ответил Ланжерон с жеманным видом. – Я совсем не рассеян теперь.
– Да, – ответил Великий Князь, – о Жан-Жаке, но мой Жан-Жак хотя и рыжий (roux), и его даже находят глупым (sot), но все-таки он не Жан-Жак Руссо, а сын нашей доброй княгини Ливен, которая драла меня за уши в детстве и все-таки была обворожительна.
Ланжерон вздохнул:
– Да, ведь в самом деле вы говорили о княгине Ливен, я, кажется, думал о чем-то другом.
– О чем же