Им засыпало ноги. И тому, и другому. Успей они сделать еще хотя бы один шаг к выходу, их накрыл бы и раздавил обрушившийся потолок штольни. Но положение все равно ужасное. Они оказались в каменном мешке, отрезанные от мира огромной массой упавшего потолка. С величайшим трудом и болью отцу Григорию удается высвободить ноги. Боясь каждого движения, чтобы не вызвать продолжение обвала, он начинает высвобождать батюшку. Отец Алексий в сознании, но не может сдержать стон.
У него сломаны обе голени. Все, что происходило потом, сохранилось в памяти отца Григория отдельными фрагментами.
Он оттянул батюшку дальше от обвала, под самую стену, над которой они трудились несколько минут назад. Или несколько часов? А может, дней? Он то приходит в себя, то вновь впадает в беспамятство. То же, вероятно, происходит и с отцом Алексием. Тут всё: и удар, и боль, и шок от сознания их положения, и еще не осевшая пыль, забивающая легкие. Рот и нос полны угля, на лице – кровь. Это мелкие острые камешки угольной породы с силой вонзились в лицо. Как еще остались целы глаза?!
Тело отца Алексия сотрясается от жуткого, бесконечного кашля. Отец Григорий пытается влить ему в рот немного воды из фляжки, но она только расплескивается. Их обоих бьет крупная нервная дрожь. Потом опять провал в памяти, надолго ли – трудно сказать. Следующее, что он слышит, придя в себя, – горячие, пламенные слова молитвы. И он включается в нее всем своим существом. Он знает, что там, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них[12].
Время остановилось. Отец Алексий угасает. У него бред. Вот он благословляет свою паству, вот шепчет какие-то ласковые слова жене или дочери, вот читает девяностый псалом. Голос его крепнет, как будто принимая всю оставшуюся энергию жизни. И голос этот просит с какой-то необыкновенной силой: «Спаси его, Иисусе! Он молод и может еще столько дать людям». Отец Григорий понимает, что эта мо- литва о нем. Сам он непрестанно молится, потом опять пытается напоить батюшку, но у отца Алексия все только клокочет внутри, и вода проливается мимо. «Оставь это, Гриша! Оставь себе! Господь милостив. Нас откопают, и ты должен жить, продолжая наше святое дело». Но разве отец Григорий возьмет глоток воды у умирающего? Он, как может, пытается облегчить ему страдания: они то молятся вместе, то, видимо, теряют сознание.
Их шахтерские лампы еле горят – уже почти не осталось кислорода. Вот она, готовая для них могила. Вдруг батюшка каким-то неожиданно резким движением притягивает к себе руку отца Григория и шепчет: «Гришенька! Отец Григорий! Хоть ты и диакон, но так, видимо, угодно Богу. Приготовься принять исповедь раба Божия Алексия». Он жарко шепчет ему слова своей последней в жизни исповеди: «…Ну а Господь, может быть, отпустит мне грехи. Мне, недостойному рабу Его Алексию». Потом они молчат. Приходя в себя, отец Григорий творит молитву и слушает угасающее дыхание батюшки. Он уже почему-то не кашляет. Вот и света нет совсем. Они лежат в абсолютной темноте, почти задыхаясь. Но вдруг