По счастью, утреню Великого канона[58] совершали здесь с вечера как часть агрипнии, в прочих же монастырях в тот день полагалась ранняя утреня[59]. И вот, поспешив в храм с первыми звуками била, я занял первую стасидию новоначальных[60] на правой его стороне, откуда мог беспрепятственно внимать службе и видеть отца Геронтия, чье место, как сказали мне, было возле игуменской стасидии. Стояла глубочайшая тишина. Безмолвные фигуры монахов напоминали каменные изваяния. Вскоре началась служба. И, когда после Шестопсалмия и троичнов[61] седовласый Геронтий возгласил: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение»[62], сердце мое возликовало, кости же пришли в трепет от сладостного его пения. На словах: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний?» – я увидел, что дивный певец отирает слезы. А дойдя до заключительного тропаря первой песни: «Всесвятая, надежде и предстательство Тебе поющих, возми бремя от мене тяжкое греховное…»[63], он воздел руки к образу Всецарицы и со многим плачем, но и сыновним дерзновением устремил благоговейный взор на пречистый Ее лик.
Прочие песни, по обычаю Святой Горы, исполняли, сменяясь на каждой, другие отцы. Когда же после синаксаря[64] настал черед жития преподобной Марии Египетской, я заметил, что неподвижные дотоле монахи пришли в движение и старейшие из них стали перемещаться поближе к чтецкой разложке[65].
В киновиях это житие читает, ввиду особой его важности и назидательности, сам игумен. Но, поскольку настоятель из России не знал греческого, на котором в ту пору совершались в Русике первые и главнейшие чтения, читать выпало старцу Геронтию как старейшему из эллинов.
Немало слышал я искусных чтецов, но должен признать, что и доныне не встречал ни у кого такой интонации и такого дара доносить текст до слушателей. Незабываемое зрелище являли собой и старцы-монахи, особенно русские, которые сгрудились перед разложкой и, преклонив колени или опустившись на корточки, не отрывали немигающих взоров от отца-типикаря, хотя он и изредка останавливался, чтобы откашляться или перевести дух. Плохо понимая текст, они, несомненно, были глубоко захвачены тем, что слышали. И, пока продолжалось это несравненное чтение, голос старца становился все более вдохновенным, в нем нарастало сердечное сокрушение. А дойдя до беседы преподобной Марии с аввой Зосимой, когда он вопрошал ее: «Скажи мне, преподобная Божия», она же отвечала: «Узнай же, авва…», дивный чтец и сам содрогнулся от всхлипывания, которое тотчас перешло в передавшееся всем безудержное рыдание. Подоспевший игумен взял Геронтия за руку и отвел в его стасидию.
У