дружен с дядей Борей и был одним из шаферов на его свадьбе в Дугине. Он был огромный, толстый, широкоплечий и белокурый и носил в ухе серьгу. Нам он казался воплощением Алеши Поповича. Паша был средним между Алешей и Петрушей. В последний раз я видела его в 1935 году в Париже. Мы с Тоцей поехали в St Genéviève des Bois
[89] на могилу дяди Бори. На русском кладбище могилы убирал высокий старик с седой бородой. Тоца нас познакомила и сказала: «Ты не узнаешь Пашу Васильчикова?» Когда я его в последний раз до того видела, он был студентом. М-ль Эльфрот нам рассказывала, что Васильчиковы ее разыгрывали. Так, однажды она вошла к себе и увидела, что комната украшена ночными горшками, которые были собраны со всего дома. Мы вскоре открыли, что она не только глупа, но многого не знает из того, чему нас учили, и мы с Муфкой изощрялись ее на этом ловить. Помню, как-то на уроке географии мы спросили ее, где находится Пракситель. Она долго искала, не замечая наших предательских улыбок. Наконец мы ей сказали, что это не название города, а имя греческого скульптора. В таких случаях она отделывалась замечаниями вроде: «Comme vous êtes stupides».
[90] Но этим наш извод несчастной жертвы не ограничивался. Раз мы привязали большой глобус к ручке двери с внутренней стороны, так что она чуть не упала, когда входила в класс. Но она была добродушна и на нас не жаловалась, что вызывало у нас угрызения совести. Она нам рассказывала бесконечные истории о добродетелях и красноречии ее деда, grand-papa Bouvier,
[91] который, судя по ее словам, был знаменитым проповедником в Швейцарии. Когда мы ей говорили, чтобы поддразнить, что никто о нем никогда не слыхал, то она очень обижалась. Мы по глупости думали, что если мы о ком-то не слыхали, то никто тоже не слышал. Она пробыла недолго, но все же часто бывала с нами в Дугине. Когда мы возвращались из верховых вечерних прогулок и спрашивали у нее о том, что она делала, то она неизменно отвечала, что делала «большой львиный круг», то есть большой круг перед подъездом, вокруг которого были посажены центральные розы, в середине газона стояла пушка, отнятая у Пугачева графом Паниным, а при входе в круг длиной в 150 шагов, по обе стороны на каменных цоколях, возвышалось по льву из белого мрамора, которых на моей памяти Мама выписала из Италии. Я помню, как их привезли в ящиках, которые с трудом сняли с телег и водворили на место. До них там были зеленые гипсовые сфинксы, развалившиеся от времени и непогоды. Мраморных львов покрывали на зиму деревянными ящиками. Как мы любили свои павильоны!
Обедали мы в пять часов и около шести с половиной, семи часов ждали у подъезда лошадей. Для верховой езды мы надевали длинные юбки из небеленого полотна, которые почти касались земли, когда сидишь верхом, и, конечно, совсем вымокали, когда мы вброд переправлялись через ручьи и речки, что нас приводило в восторг. На головах были фетровые шапки с синими вуалями, которые нам очень нравились. Когда мы повзрослели, я заказала для верховой езды высокие сапоги, которые мне казались верхом совершенства. Но в детстве мы обувались во что попало. Как только из белых ворот появлялся
