Сучок, наконец, решившись, с размаху впечатал кулак в калитку.
– Кого леший по ночам носит?! – от рыка хозяина даже окрестные собаки заткнулись. – Брысь, пока не пришиб!
– Открой, хозяин, дело есть! – приняв решение, Сучок уже не колебался.
– Грррха, кто у нас такой храбрый?! – Бурей, сопя по-медвежьи, отвалил засов. – Ты кто?
– Дед Пихто! – выпалил, как утром, на голубом глазу мастер и осёкся. – Здрав будь, Серафим Ипатьевич! Разговор у меня к тебе.
– Какой такой Пихто?! Шлялся тут утресь один, – обозный старшина шумно принюхался. – Не ты?
– Я! Тут дело такое…
– А чего дед? – не дал Сучку договорить Бурей. – Вроде не старый ещё?
– Не старый и не Пихто меня звать…
– А кто? – опять перебил обозный старшина.
– Зовусь Сучком, сам плотник…
– А почему не Пихто? И зачем плотник? Ночь на дворе! – Бурей был по-своему неоспоримо логичен.
– Да по кочану! – вызверился плотник. – Зовусь Сучком, сам плотник, к тебе с разговором пришёл, понятно?!
– А чего сразу не сказал? – Бурей озадаченно поскрёб в затылке.
– Так ты не дал! – Сучок завёлся уже не на шутку.
– Я? – ещё больше озадачился Бурей. – Не помню. Ну и хрен с тобой! Чего надо?
– Благодарствую, Серафим Ипатьевич, что выручил меня утром, – мастер коснулся земли зажатой в руке шапкой. – Не допустил ты меня до смертоубийства…
– Так это ты Никону рыло начистил? – на страхолюдной роже Бурея мелькнула тень узнавания. – Знатно ты его, жопоглавца! А потом тебя тоже знатно!
– А потом меня, – согласился Сучок. – А потом ты, Серафим Ипатьевич… Вот я, значит, и пришёл, благодарность высказать.
– Хрр, благодарность? – горбун как будто пробовал это слово на вкус. – Сам пришёл?
– Сам. И не пустой! – Сучок булькнул содержимым жбана.
– Ишь ты… Сам… – Бурей посторонился. – Ну, заходи, коли так, гостем будешь!
Добрую половину скупо освещённой лучиной немаленькой горницы, в которую привёл Сучка хозяин, занимал сколоченный из толстенных досок стол. На нём в художественном беспорядке громоздились внушительная миска с квашеной капустой, не уступавший ей размерами горшок с варевом, от которого сладко тянуло тушёным мясом, исполинская бадья, испускавшая хмельной дух, а венчали эту благостную картину огромный полуобглоданный мосол и здоровенная кружка.
Остальное убранство тоже производило впечатление: на стене матово поблёскивал накладками из турьего рога огромный лук, рядом с ним висели столь же внушительных размеров рогатина и меч в изукрашенных ножнах, доспех, на лавке валялись медвежья шкура и медвежий же тулуп. Но это ещё что! В красном углу возле икон в богатых серебряных окладах теплился огонёк лампады. Лампада, кстати, тоже была серебряная и тонкой работы.
«Ну, ни хрена себе! Икон-то сколько! Такие оклады да лампаду не во всякой