И во-вторых, моя работа, как, впрочем, и любая другая, непрерывно требует от меня постоянного упорства в достижении своеобразного совершенства в этом самом труде, а с этим связана ужасная утомленность.
Я прекрасно помню свои первые шаги в актерском деле; в мою память каменным узором вросли прихотливые переплетения пестрых эпизодов, страхов, стеснения.
Стеснения от того, что мне придется бросить на растерзание, или поругание, или, что еще хуже, – высокомерное, брезгливое и снисходительное высмеивание и осуждение свои не защищенные ни костями, ни плотью внутренности нервы, душу.
Страх не понять изначальной задумки режиссера и сценариста. Боязнь подвести тех, кто доверил мне образ персонажа. Неуверенность в том, что я смогу талантливо его сыграть, произнести его слова в тот самый важный момент, когда вот-вот решится главная задача всей пьесы.
За какие роли в кино я берусь с большей или меньшей охотой, и от какой значимой или проходной роли я тороплюсь получить мизерное или весомое подтверждение своего таланта и таланта моих партнеров?
Я не возьмусь судить о том, часто или редко – правильнее говорить о том, каковы замыслы режиссера и как редко они огорчают своей ничтожностью – меня приглашают сняться в той или другой роли – каждая роль достойна своего актера и никакая не достойна его бездарности. Моя вторая работа – после работа актера – ожидание роли или предложения определить, подходит она мне или нет.
Я играю в любом кино – посредственно или же весьма прилично? – пусть об этом говорит моя слава, похвалы других и то, как часто мне доводится появляться на публике – причем так, как будто потом я уйду на актерский покой без шанса вернуться и повторить всё снова.
Я человек, который привык к восторженным возгласам толпы, к бесконечным просьбам дотронутся до каждого из них, одухотворить кивком и окрылить одобрительной улыбкой – часто им достаточно даже почти незаметного движения губ.
Они падают передо мной ниц, как перед чудом, видя во мне шанс избавится от всех своих проблем, и при этом мало кто из них придает значение затекшим ногам, мелкому сору и шершавой поверхности асфальта – боль и неприятные ощущения кажутся им крошечной неприятностью. Их руки так и тянутся к моей одежде, хотя бы к грязи на моих ботинках.
Всё, как правило, происходит таким образом: мои поклонники и доброжелатели выстраиваются в две длинные прямые шеренги передо мной и просят пройтись вдоль них. Я не имею права им отказывать, зато мне дозволено – и я не против этого – пройтись, причем либо медленно, либо очень медленно, чтобы все могли хорошо рассмотреть выражение гордости на моём лице, а я – прочитать в их глазах любовь и поклонение.
Меня не утруждают лишние движения собственного тела, и потому я почти при каждом удобном случае останавливаюсь, замираю