– Ты, Сашуля, вот вырастешь, так в Рязанскую-то баню не ходи никогда, не надо, – время от времени наставляла меня бабушка.
Рязанская баня стояла на одноименной улице, за церковью, потому так и прозывалась.
– А почему в нее нельзя ходить, бабушка?
– Да уж потому, – с осуждением поджимала бабушка губы. – Нельзя, Сашуля. Когда перед войной взорвали на площади Белый собор-то, груда обломков не только что до войны, а и после войны лежала, никак не доходили до нее руки у властей. А говорили ведь, нехалюзы, что мешает собор движению, врали людям-то. А груда, выходит, не мешала, так что ль? Э-хе-хе… Думали, когда взрывали, что кирпича будет много, что построят из него всякие дома для рабочих. Вот и взорвали. А того не подумали, что раньше-то, когда Белый собор строили, цемент на сырых яйцах замешивали. Мильёны яиц извели, самый большой собор во всей России-матушке построили! Весь город в него вмещался.
Я очень любил яичницу-глазунью, мне было жалко, что пропало столько яиц.
– Лучше бы эти яйца людям на яичницу отдали, – бурчал я.
– Эх, Сашуля, тогда у людей всего вдосталь было, хоть завались, а уж яйца-то за дело никто не считал. И не жалели их для церкви. А цемент такой крепкий получился, что перед войной не смогли разобрать обломки на кирпичи, они не поддавались. Куда девать? Дробили куски стен на мелкие кусочки, дорогу в Москву мостили… Помнишь, Саша, мы из Вологды в Егорьевск по этой самой дороге ехали?
– Помню. А баня?
– Что – баня?
– Почему в нее ходить нельзя?
– Потому что когда баню Рязанскую после войны стали строить, то заместо фундамента вбили в землю обломки Белого собора. На них эта баня и стоит. Вот и получается, что мыться в ней не положено.
– И что же, никто в эту баню не ходит?
– Ходют, еще как ходют, – сурово и протяжно выговаривала бабушка. – Дураков-то чай много, Сашик. Дураки – они и на Светлый День моются, на то они и дураки да нехалюзы. Ты не будь таким, Сашуль.
– А что такое Светлый День?
– Это Пасха. Раз в году бывает такой великий праздник. А мыться во всякое воскресенье не положено, грех большой. Знаешь, чем моется человек, который в баню в воскресенье идет?
– Чем?
– Кро-о-вью, вот чем, – торжественно возглашала бабушка. – Христовой кровью, Саша.
Бывших церквей было в городе больше, чем настоящих, например – бревенчатая Казанская возле старинной, безобразной городской тюрьмы. Туда, в эту прохладную двухсотлетнюю церковь, мы бегали с соседскими мальчишками, забирались внутрь через отдушину в фундаменте и лазили среди всякого хлама и обломков, брезгливо натыкаясь на заскорузлые «говёшки». Помню, на стенах кое-где сохранились росписи, помню и то, что одна роспись была вырублена узким треугольником, так что обнажилась оплетка под штукатуркой… В народе говорили, что орудовала какая-то приезжая шайка, что потом они продавали иконы и церковные росписи за границу, капиталистам.
Иногда