«Вы наслаждались, вы, племянничек!» – говорит Бесиков. «Вы» здесь – не два человека, а только лишь местоимение множественного числа. Бесиков имеет в виду только Алексея. Его одного. Какое счастье!
Ну да, конечно, она ведь почти и не ела ничего. Глотнула вина, пощипала винограду, отведала кусочек сыру. Наверное, полицейские даже не заметили, что вторым прибором кто-то пользовался. А что до двух испачканных бокалов, то двух бокалов как раз и не было. Они вдвоем пили из одного – то есть она лишь пригубливала, а уж до дна вино допивал Алексей, находя сумасшедшее наслаждение в том, что прикасается к краю бокала, на коем еще оставался след напомаженного, душистого рта. Это напоминало украдкой сорванный поцелуй, ведь он алкал коснуться ее губ своими...
– Да вы меня не слушаете, молодой человек! – вонзился в его затуманенное сознание голос Бесикова. – А напрасно. Здесь решается не что-нибудь, а ваша судьба. Обвинение в убийстве – это весьма тяжкое обвинение!
– Да прекратите ли вы, наконец? – возопил Алексей, который от сладостного воспоминания неожиданно взбодрился. – Ну допустимо ли этак обращаться с дворянином?! Все-таки наше сословие до сих пор находится под покровительством высочайшей власти, и ежели я обращусь с жалобою на вас к императору Павлу Петровичу... Ведь и до нашей провинции слухи дошли о некоем окне для прошений, куда всякий-каждый может обратиться со своею докукою![5]
Он осекся. Что у Варламова, что у Бесикова вдруг сделались одинаково вытаращенные глаза, и даже на глинобитном лице Дзюганова отобразилось нечто вроде застенчивого недоумения. Некоторое время царило общее молчание.
– К императору Павлу Петровичу? – наконец обрел дар речи Бесиков. – Да вы что, сударь, разве не знаете, что он убит?
– Как, и он тоже? – в ужасе возопил Алексей. – Клянусь, я его не... я тут ни при чем!
– Пфе! – сделал губами Варламов, и Алексей не тотчас сообразил, что толстяк этаким образом смеется. – Пфе, пфе, пфе!
– Правда что, велика Россия: на одном конце зима, на другом – лето! – презрительно бросил Бесиков. – В этом убийстве вас никто не винит, угомонитесь! И все-таки без участия вашего семейства в государственном перевороте не обошлось. Ведь в нем был замешан ваш дядюшка... ныне покойный – с вашей помощью, сударь мой!
– Господи! – простонал Алексей отчаянно. – Разве не мог убить моего дядюшку кто-то другой? Разве не мог проникнуть в дом вор...
– И удалиться, великодушно не тронув никакого добра, – подмигнув непроницаемой роже Дзюганова, пробормотал Бесиков.
– Ну хорошо, не вор, так кто-нибудь иной, – осознал нелепость своих слов Алексей. – В конце концов, господин Талызин был человек известный, у него могли сыскаться враги, соперники на почве страсти нежной... – Алексей чуть не откусил себе язык за сию обмолвку и зачастил, надеясь, что Бесиков не заметил, как его снова бросило