В этой связи приведу еще одно наблюдение Т. Касаткиной, когда она отмечает, что роман «оставляет по прочтении самое тяжелое и безысходное впечатление, что весьма странно, если учесть, что именно здесь Достоевский изобразил «положительно прекрасного человека»«8).
Действительно, несовпадение бросается в глаза. Вот только… а что если Достоевский все-таки взял да и не изобразил этого положительно прекрасного человека? Что если он отбросил эту идею, с которой вот уж какой десяток лет в романе не совпадает вообще ничего? И что если именно вот это бесконечное, упрямое навязывание роману этого надоевшего «положительно прекрасного человека» и превратило в итоге роман в запутанный клубок и непостижимую тайну?..
Удивительно, но стоит только выкинуть наконец этого «положительно прекрасного человека», которого никогда в романе и не было, как всё становится на свои места, все тайны рассеиваются, клубки разматываются, а гольбейновский «Христос» тут же перестает торжествовать. Просто потому, что тогда торжествует изначально заложенная автором в текст справедливость – Христос воскресает, потому что масон Мышкин, этот не верующий в Христа идиот, отторгается русской землей, навсегда погружаясь в темноту сумасшествия.
«Почти шутил»
С остроумием у Мышкина дела обстоят не важно. Человек умный, чрезвычайно проницательный, с гибким и коварным мышлением (мы это увидим позже), он тем не менее никогда не шутит. Даже вагонный каламбур про генеральшу Епанчину (что она «тоже последняя в своем роде») у него получился случайно – он и сам «несколько удивился, что ему удалось сказать, довольно, впрочем, плохой, каламбур».
Тем более важное значение приобретает тот единственный случай, когда Мышкин почти пошутил – и сделал это сознательно. Прочтем еще раз вышеприведенный диалог.
«А на эту картину я люблю смотреть», – говорит Рогожин. Именно после этих рогожинских слов князя и посещает вдруг некая внезапная мысль, которая покажется ему очень забавной: «На эту картину!» – как бы ахнул (вскричал) князь, – «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» Но Рогожин шутку не понял и на полном серьезе согласился – дескать, да, пропадает. Никак не ожидавший, что Парфен не поймет его шутку, князь даже остановился: «Как? – остановился вдруг князь, – да что ты! Я почти шутил, а ты так серьезно!» (курсив мой).
Что же такого забавного для князя содержалось в этой его внезапной мысли? Разве пропадание веры – это смешно? А вот это кому как, это смотря у кого пропадание и смотря какой веры. Рогожину, например, смешно не стало. А вот князя такое пропадание веры от этой картины развеселило. Почему? Да потому что пропадание веры – у иного.