Я кашляю – и хорошо, не с кровью.
Обманщица? Обманутая? Как
Мне быть с моей несбывшейся надеждой?
Недобро ухмыляется мне враг.
А хрен ли – добро? Ненависть, как прежде,
Нас гложет, заставляя ямы рыть
Друг другу (это просто выраженье),
И ножики тихонечко точить
На разрешенье застарелых прений…
И я молюсь ужасным образам,
Которые пишу, не испросивши
На это благодати – сам, все сам,
В забвенье, затемненье и затишье.
Что Врубель? Переставленный Рублев.
Когда же ты, марака, перестанешь
Плодить свои кошмары? Ведь ты слег –
Но и тогда ты грезил о восстанье.
И если бы ты выжал дни свои,
Из них бы натекло немало яда…
Но что-то сушно, душно; что-то стих
Не удается у певца-собрата.
Исчерпано содружество теней.
Товарищество темное – на грани.
Мой Гекльберри выросший сильней,
Чем вы и я; он молодой, да ранний.
Мой голос в наступлении пустынь
Иссяк, иссох, охрип и надломился.
Я был так плох, что хуже – только стыд.
Я ложно обольщался и стремился.
Ну что ж, не обессудь. Осталось лишь
Последний взять оплот. Угрюмы стены,
И кадки со смолой, и тьма бойниц –
Все это нам. И холодок по венам.
Мне кажется… Там явствен хруст песка
Под чьим-то тихим, осторожным шагом.
Лазутчик щель нашел. Она узка,
Но есть. И нагоняет шорох страху.
Пойду, проверю. Новости плохи.
Рука дрожит. Язык во рту – как вата.
Найдут меня – изрублен на куски,
Но времени не будет и оплакать.
Кто это? Не слезились бы глаза,
Ослепшие в сплошных ночных дозорах –
Я понял бы, кому так задолжал,
Что пал из поднебесья, островзорый,
Он в средоточье загрубевших войск
И ищет здесь меня – как раньше, помню,
Он находил рукой, шептал: ты мой,
И гладил так легко и благосклонно.
Я знаю все. И все, и все забыл.
Вот, развернусь, меч занося привычно
На шорох за спиной. Кто б там ни был,
Молю… О чем? Об озверелой стычке?
О встрече с другом? О лице врага?
О ясности, просвете, озаренье?
Но все нейдет на след ноги нога,
И беспросветно сумрачное бденье.
Меланхолия
Век подбирает корки с моих столов.
Все ужасное я открываю первым.
Век никогда не готов. Чей плач и чей зов
С кровью подшит к моему непотребному делу?
Что-то прекрасное тянет маечку к горлу
И открывает свой страстотерпкий живот.
Песня, я тебя слышу. Соскучилась Сольвейг.
Был твой возлюбленный радость, а ныне стал скот.
Все мы соскотились, все закручены прядкою –
Локон в альбом маньяка, в гербарий тоски.
Колотит меня суматранская лихорадка.
Маечка задрана так, что видно соски.
Мне не хватило млека смурной волчицы –
Брат все досуха вылакал. Вон он спит.
Знамение в небе двоится, как наши лица.
Но он – основатель, а я – лягу костьми.
Видишь – рука у горла, рассказ в глазах.
Римский колышется лес. Ласки прохладны.
Лес, где-то здесь проляжет дорога к аду.
И спустя столетья поэт в слезах
Будет бродить по ней, звать истлевшую деву –
Но из-под стоп будут только строфы звенеть.
Песня, я слышу тебя. Здесь, у брода – налево,
К нашей поляне. Заметь нас там, вечность, заметь.
Смотри, как причудлив изгиб коронующей шеи
И светел убор коронованной головы!
Задешево все достается тебе. Ну так бей! И
Не думай, что мы не готовы. Знаменья мертвы.
Буря
Ветер холодно дышит
За дверью домика Элли.
Ветер свивает кольца
Вокруг домика Элли.
Ветер скребет черепицу
На