Двое белогвардейцев, чистенькие выбритые, словно на прогулку с девками собрались, подняли руки кверху, а тот, который был в очках и сидел под прицелом моей винтовки, попытался руку незаметно для меня запустить к кобуре, висевшей сбоку. Слова не сказав, как прикладом дал я ему по башке, бедный враз опустил морду поганую на стол, на эту самую карту.
Дал команду своим – крепко, без шума, связать наших противников, чтобы не смогли дальше помешать нам выполнять задание товарища Соколова. Нашли мои ребята в доме верёвку, засунули кляпы во рты и всех женщин тоже спутали веревками, так что возьмись – мы бы и сами просто так не развязали.
Пошли дальше, и вскоре чисто таким же манером наши две группы, без шума и без единого выстрела, захватили врагов молодой Советской власти. Потом дали условный сигнал нашим основным силам, и через полчаса Соколов со своим отрядом прибыл в деревню. Увидев, какую большую мы провернули работу, он всех нас, прослезившись, расцеловал. Мне лично командир подарил свой наган (правда, я его вскоре потерял) и сказал мне: Андрюха, мол, там белогвардейские сучки, смазливые до опьянения, разрешаю в расход пустить или забрать в личное пользование за твоё революционное геройство. Иди и разбирайся с ними. Прихожу к ним, а они всё в той же избе, – там же, где мы их в плен взяли, но были уже развязаны. Мужиков ихних Соколов допрашивал в штабе, в доме крестьянина-большевика Никиты Волобуева, расстрелянного белыми. Ну, говорю, белогвардейские подстилки, что с вами делать, – расстрелять за то, что против мировой революции и против Красной Армии шли? Или какое-нибудь другое наказание вам назначить? Спрашиваю я и смотрю внимательно на них, приглядываюсь. А у них, вижу, одежда разорвана, и все прелести, как есть, наружу выпирают. Тут и груди, и плечи, и бёдра, даже до самого того места. Да и мордами, смотрю, не обделёны, видать, из богатеньких – иначе откуда такая кожа гладкая, да и причёски, или что от них осталось, как у барынек. Как услышали они мой вопрос, – вижу, что не дуры, сразу сами догадались, что их жизнь в моих руках и, бросившись на колени, все трое давай рыдать и голосить: не расстреливай нас, Иванушка! Цыц, говорю, контра! Какой я вам Иванушка? Меня от роду Андрюшкой зовут, а не Ванькой! Крикнул я на них, а сам смотрю на бабские прелести и чувствую, что расстреливать их мне уже не хочется, а желательно было бы их потрогать да погладить. А мне ведь, скажу вам по секрету, женские бёдра всегда нравились, как только гляну, всё в голове идёт кругом, и самогонки, считай, не надо. Но, заметьте, держу себя в руках и наружу со своими мыслями не выставляюсь. А они знай своё: не расстреливай, мол, нас, Андрюшенька, что хошь с нами делай, только не расстреливай, не знали мы, что они белые были, а так мы за Ленина, за вас мы. Ну, сел я на кровать и соображаю себе: девки наши русские, чего их в расход пускать-то?
Стрелять