– Отправляйтесь к мистеру Роджерсу, обувщику, и спросите, помнит ли он письмо, прибывшее авиапочтой из-за рубежа примерно за неделю до приезда его приемного племянника. Узнайте, кто его написал, кому оно было адресовано, и вообще все подробности, какие только сможете. Да и, между прочим, мне необходимо иметь образец почерка молодого Роджерса.
– Будет сделано, сэр.
Затем мы снова остались втроем в кабинете Бифа.
Впрочем, почти все мои воспоминания о том дне сводятся ко многим часам, проведенным в этом крошечном помещении. Стьют получал рапорты и рассылал повсюду свои приказы и инструкции. День оказался целиком посвящен сведению концов с концами в добытых уликах и попытках выжать остатки информации из наших местных осведомителей. Еще до полудня вернулся сотрудник, которому поручили обыск склада, и доложил, что ничего не обнаружил. Это был второй из констеблей Бифа, на чью долю выпало задание, – долговязый и худощавый молодой мужчина с длинным носом по фамилии Кертис.
– То есть внутри не нашлось ничего?
– Совсем ничего, сэр.
– Что ж, спасибо и на этом, Кертис.
Стьют никогда и ничем не выдавал своего разочарования, если ему доставалась пустышка. А ведь его ждало еще одно огорчение всего несколько минут спустя с возвращением Голсуорси от обувщика.
– Ну, каковы результаты? – резко спросил он констебля.
– Я повидался с мистером Роджерсом, сэр, – начал Голсуорси, еще не успев толком отдышаться. – Он прекрасно помнит то письмо. Оно было действительно адресовано ему, утверждает он, но послал его сам себе молодой Роджерс по пути домой из Рио-де-Жанейро.
– Вы спросили его, о чем было письмо?
– Так точно, сэр. Ни о чем в особенности, ответил он. Как я понял, у молодого Роджерса выработалась привычка посылать на этот адрес время от времени письма авиапочтой из дальних стран, когда он находился в плаваниях. Мистер Роджерс даже поискал письмо в надежде, что сохранил его, но не нашел. Зато обнаружил старый конверт с адресом, написанным рукой племянника, и отдал мне. Вот он, сэр.
Мы изучили уже чуть грязноватый конверт. Почерк был ровным и прямым. Он не мог принадлежать в равной степени ни безграмотному человеку, ни искушенному в каллиграфии писарю или ученому.
– Очень хорошо, констебль, – признал Стьют, все еще не способный преодолеть себя и обратиться к полицейскому по фамилии.
Зато следующий персонаж принес значительно более ценную информацию. Это был викарий из церкви в Чопли, бойкий и непоседливый человечек с раскрасневшимися от возбуждения щеками.
– Ах, вот и вы, инспектор! – воскликнул он при виде Стьюта, а я про себя задался вопросом, отчего именно священники имели особую склонность начинать всякий разговор с подобного междометия. – Смит, наш местный констебль в Чопли, посоветовал мне непременно встретиться с вами.
Его голос звучал так громко, что был слышен, вероятно, в самом дальнем углу полицейского участка. Я не без удовольствия заметил, что Стьют повел себя с ним столь же бесцеремонно, как и с нашими прочими