Лихорадка. Александра Давыдова

оранжад в конфетной лавке, и я же неслась в метель по пустой дороге между заснеженными полями, и поземка хлестала моего обезумевшего коня по спине. Однако первые две картины я бережно откладываю в сторону, а третью смакую, перебирая секунды и детали одну за другой. Я точно знаю, что это – БЫЛО – потому что та сумасшедшая гонка привела меня в руки Весновскому и в объятия раскрывшейся тайны. И особенно сегодня важно это воспоминание, потому что история наконец получила драматическое завершение – как, видимо, и было задумано, если судить по всем тем сюжетам, которыми наполнил мою голову создатель.

      Резанов явился без стука и без предупреждения, застал Весновского в скверном расположении духа и вздумал расспрашивать обо мне. Все бы обошлось, но мальчишка пригрозил разоблачением, кричал о том, что медицина должна лечить, а не создавать тупых големов, что Бог не давал человеку такого права… А потом бросился на Весновского с кулаками.

      Мне пришлось вмешаться.

      Резанов высок ростом, у него длинные ловкие руки, но веса не хватает для того, чтобы стать серьезным противником. К тому же, он изрядно опешил, увидев меня. Доктор приказал убить Игната, но я решила не уничтожать того, чье лицо с некоторых пор прилагается ко всем моим возлюбленным, о которых приходится помнить. Весновский – еще давно, когда я интересовалась особенностями своего «воспитания» – упоминал среди прочих равных сентиментальность и эмоциональность, так необходимые для существа женского пола. Сентиментальности мне хватило для того, чтобы сломать Резанову позвоночник. А эмоции заставили меня пообещать Весновскому, что если он будет настаивать на полном уничтожении Игната, то подпишет и самому себе смертный приговор.

      Сегодня мои руки пахли кровью. Их можно было баюкать на груди и представлять, что это мокрая, дрожащая, только что снова родившаяся в моем сердце любовь. А затем ополоснуть их в тазу и записать события дня.

      Весновский утверждает, что очень скоро этот дневник станет нашим билетом в первый класс. Самый-самый первый. И нервически смеется. Я думаю, не ответить ли ему словами человека, который успешно изображал моего несуществующего отца, про дорожные сквозняки и запах гари, что неизбежно воспоследуют, если ехать на поезде… Но молчу. Пока молчу.

      ***

      – Молодой человек, – веско и неторопливо начинает Игнат Теодорович, и хромой весело ухмыляется в лицо.

      – Думаю, вы и так все помните, господин Резанов.

      – Эти тетради… – начинает немолодой писец, однако голос второго гостя напрочь перекрывает звуки колокольного перезвона:

      – Записки некоей Елизаветы Калитиной. Конечно же, вы не можете их помнить… или все же?

      – Я попрошу! – вскрикивает Игнат Теодорович, понимая, что лица визитеров внезапно окружаются мириадами мелких сереньких мошек. Что ж, думает он несколько даже отстраненно, седым затылком чувствуя иконы в красном углу, так ведь намного лучше: пытать меня уже не смогут.

      – Разумеется, – холодно кивает хромой и протягивает