Чёрная дыра. Эдуард Вячеславович Поздышев

сплошная огромная лужа. Шагнув в неё, я понял, что падения в неё не миновать. Я сделал рывок, чтобы пробежать как можно дольше, пока не упаду. Но в следующий миг вдруг очутился за рулём своего авто. И почему-то не удивился, что вижу себя со стороны. И хотя в этот раз я не смог протянуть руку, чтобы помочь себе, но не успел и напугаться. Страшно напугана была Зинаида, сидевшая рядом. Но уже за мгновение до того, когда ещё она нахваливала какой-то гарнитур из комиссионки, я слушал звенящую тишину и знал, что это мгновение последнее. Моё тело успело среагировать, нога застыла на педали тормоза.

      Мне показалось, что я очнулся на обочине. Выйдя из автомобиля, чтобы пройтись, я перешагнул через что-то, во что упёрлись колёса моего авто. На тротуаре повстречал старого знакомого, сотрудника полиции, который разыскивал какую-то женщину из церкви, для того чтобы она смогла опознать тело одного безродного бомжа, сгоревшего на днях в каком-то вагончике.

      – Собственно, и опознавать-то нечего, – устало посетовал полицейский. – Жалкое зрелище – кучка обгоревших костей.

      Я тотчас понял, о ком речь, и обещал поспособствовать в этом деле. На ступеньках в контору я встретился с шефом.

      – Вернулся, – равнодушно обмолвился шеф. – Зачем? Сегодня здесь уже нечего делать.

      – Так… По службе…

      – А… Ну-ну… Ну, бывай, хм, служивый!

      На границах мгновений

      ***

      Мой шеф, человек сдержанный, с не злыми, часто насмешливыми, но будто бы всё понимающими глазами, конечно, не мог всерьёз относиться к потустороннему. Было заметно, как он всячески избегал разговоров на данные темы, предпочитая в таких случаях в ответ навязывающемуся в собеседники отвешивать весьма остроумные шуточки, выказывая умение сначала терпеливо подыграть рассказчику, а после неожиданно припечатать, искусно подловив его на каком-нибудь слабом месте. Бывало, правда, он и сам невольно становился инициатором таких разговоров, что случалось редко – обычно когда шеф был не в духе и, поддавшись настроению, находил из тех, кто позагадочней, объект для своих отточенных, но, в сущности, не сильно ранящих насмешек. Вроде бы и умел остановить свой пыл вовремя, но поскольку чаще других таким объектом оказывался я, то, пожалуй, лишь со мной он позволял себе распаляться. Так было поначалу. И всё из-за того, что я ему не признался.

      Я не решался говорить об этом с кем бы то ни было, тем более в конторе. И даже не сказал Зинаиде. Так что потом, когда вовсе перестал её слышать, она просто вышла и закрыла за собой дверь.

      На службе же началось с того, что я перестал слышать насмешки шефа; он отстал, и все сотрудники словно перестали меня замечать. Я будто освободился от невыносимой тяжести и, с головой погрузившись в работу, казалось, не только научился искусству быть здесь и сейчас, а обрёл способность проникать сквозь мгновенье и задерживаться на границе, отделяющей один миг от другого. Это позволило мне перемещаться – не то чтобы в пространстве, а скорее в том, к чему приделано и пространство, и время, к чему не в силах прикоснуться