Поезд вне расписания. Валерий Фёдорович Гришковец

кто был с ним рядом. Женя в любой, даже большой попойке был не просто выпивающим, он поднимал стакан, мило цокая языком, слегка как бы облизнувшись, обводил окружающих взглядом, при этом обязательно поправлял очки, глаза его неистово сверкали, сияли теплым, добрым светом, он улыбался, что-то говорил, непременно яркое, умное, уместное. Юмор его был неподражаем, в меру циничен, изыскан. Всем этим нынешним записным телеумникам вместе взятым до умницы Жени Курдакова тянуться – не дотянуться, даже выскочив из собственных штанов и шкуры… А как он декламировал стихи!.. Именно декламировал, а не читал… Помню, живя в общежитии Литинститута, а жили мы по соседству, дверь в дверь, я прочитал ему балладу Миколы Купреева на белорусской мове. Спустя неделю или две, будучи навеселе, заглянул ко мне Женя и робко так, с улыбкой, как улыбаются дети, прося что- то, попросил меня: «Валера, пожалуйста, прочитай мне еще раз балладу твоего земляка. В сродном языке, в особенности, если это язык талантливого поэта, есть что-то загадочное, тайное, шаманское, что ли, когда вроде и понимаешь все, чувствуешь нутром и вместе с тем вязь поэтических строк и рифм завораживает, поглощает тебя без остатка…»

      С Женей мы переписывались. Пусть не часто, но все же. Еще реже встречались. Последняя наша встреча произошла прошлым летом здесь, в Москве. Женя приехал прощаться с друзьями —навсегда прощаться. Рак его сжигал. Плоть, но не душу. Даже в тот день Женя находил в себе силы шутить, смеяться, читать стихи. Он и меня все просил прочесть что-нибудь. Я же, как это часто со мной бывает, был весь в себе – в своей любви, боли. Да как-то в тот день я и думать не думал, что вижу Женю в последний раз.

      Прости, Женя, друг, собрат, старший товарищ, ты был и остаешься для меня примером – поэта, гражданина, человека.

      Как тяжко я переживал эту утрату, как мучился, что не смог даже проводить его в последний путь…

      Утешал меня, сурово урезонивая мою тоску, Геннадий Дубровин. Я жил у него. Гена приютил меня в бездомной Москве, вытащив из трясины провинциального прозябания. Только поэт мог потесниться и в без того тесной квартире, сказав другому пишущему: «Живи, пиши. В тесноте – зато в столице! Где еще место поэту, как не в Москве?» А когда я заикнулся о плате за жилье, – искренне обиделся…

      Сколько мы за эти дни, недели и месяцы переговорили, сколько прочитали стихов, о чем только не спорили, что только не обсуждали!.. И думали, думали, мечтали…

      Но – где живет человек, там и смерть его живет. Тем она и не страшна, что сколько мы и во что ни вглядываемся, ее то как раз и не видим. Да что там не видим – замечать не хотим даже!.. Но смерть – вот она, с нами, смерть наша – это та же жизнь, только оборотная сторона ее. Она всегда, от первого дня рождения – с нами…

      21 марта днем в Пинске я садился в поезд, чтобы назавтра, приехав в Москву, выйти – прямо с поезда – на работу.

      Приехал. Все в порядке. Принимаю дежурство. Открывается