– О, конечно, мадемуазель, конечно! – сказал Бломштедт. – Я буду счастлив говорить с вами на моем родном языке, и счастлив вдвойне, – добавил он, снова целуя ее руку, – что буду слышать родные звуки, произносимые такими красивыми устами, как ваши.
Эти слова могли сойти за простой комплимент и даже, быть может, не свидетельствовать об особом уме и утонченности сказавшего их, но волнение, с которым молодой человек произнес их, его блестящие глаза и страстное восхищение, звучавшее в его голосе, вполне удовлетворили красавицу танцовщицу; она поблагодарила его с такой обольстительной улыбкой, словно он сказал остроумнейшую любезность. При этом она подвинулась к нему еще ближе, не переходя, впрочем, границы приличной сдержанности. Ее рука лежала на его руке, их плечи слегка соприкасались, ее горячее дыхание обдавало его щеки. Огненный поток распространился по жилам молодого человека. Он был благодарен этому прекрасному существу, окружившему его ошеломляющей атмосферой любви и жизнерадостности.
Но, прежде чем они успели продолжить свой разговор, дверь с шумом отворилась и в комнату ворвался человек – около сорока лет, в черном русском костюме, с бледным одухотворенным лицом и темными, зачесанными назад волосами; его глаза блестели от возбуждения. Это был директор императорской труппы Федор Алексеевич Волков. Актеры, испуганные его волнением, бросились к нему навстречу; молодые актрисы покинули свои небрежные позы и наполовину приподнялись на своих местах.
– Скорей! Скорей! – воскликнул Волков. – Приготовьте все! Я только что получил приказ дать сегодня вечером представление во дворце, и вы все должны участвовать. Императрица велела сыграть пред ней «Хорева»[12] Сумарокова… Нам понадобится весь балет… Я жду от вас, что вы приложите все силы, так как мы уже давно не играли этой пьесы, и все-таки все должно быть в порядке, так как императрица