Так, как торговать собственной совестью дело далеко не самое приятное, то, будучи неприятным, дело это должно было получить самое приятное вознаграждение. Я не ошибся в расчётах и, через самое короткое время, в моих дырявых карманах зашелестели хрусткие купюры с изображением дяденек, карманы которых были далеко не дырявы.
Одним словом с деньгами, на которые можно было купить, хоть тот час, подержанный «мотор», я приехал в Петербург.
Мои двадцать два года нисколько не удивили Северную столицу, зато каменные одежды города приятно поразили философа. Надо признаться: было нечто особенное в гранитных размышлениях столичного гиганта.
Впрочем, поздняя осень в этом городе произвела на меня большее впечатление.
Златая осень – пора самоубийств! Прекрасная пора! Петербург, с его роскошной, старинной лепниной, с качающимися под стенами домов, почти облетевшими ветвями, с устланными золотой листвой, тротуарами, наилучшим образом подходил моему, замирающему от всякой красоты, сердцу…
Восприятие же сердечное обострялось ещё и потому, что, как думал я, всё это уже в последний раз.
Из единственного и неукротимого стремления к красоте прошлого века, я снял великолепный номер на самом верху «Астории» с окнами на Исаакиевский собор. Купил, опять же, наверное, из единственного и неукротимого стремления к красоте, однозарядный пистолет пушкинской эпохи; приобрёл, кроме всего прочего, бутылочку шампанского, да ещё пару бутылок дорогого херсонского вина; витиеватый, бронзовый подсвечник на три свечи, той же старинной работы, и принялся поджидать долгожданного вечера….
Одним словом, деньги и антикварный магазин на «Невке», создали в моем номере неповторимый уют дворянской берлоги Х1Х-го века!
Друзья мои! сколько не размышляй о прошлом, сколько не вспоминай, будущее все равно превратит ваше настоящее в печальный, а подчас и громоздкий хлам, пригодный, разве что для демонстрации в музее или торговли в антиквариатном магазине!
Позднеоктябрьский день выдался на удивление ясным, но и достаточно прохладным, чтобы к тому времени, когда солнечный шар коснулся каменного горизонта, большинство горожан попрятались в свои квартиры.
Я сидел в глубоком кресле, пощёлкивая кремнёвым затвором «пушкинского» пистолета. На мне покоилась белая рубаха, а на сердце лежали мрачные раздумья. Ноги попирали журнальный столик, на котором, одновременно с ними, находился подсвечник, освещавший, тремя натуральными восковыми свечами, гостиничный номер; стояла рядом уничтоженная бутылка советского шампанского, вместе с нею недопитое стеклянное изваяние «херсонского», наполовину осушённый бокал, банка американской