– А где Янн? Вот уж он бы нам пару портретиков намалевал, и мы бы поняли, что к чему, – ухмыльнулся Поль.
– Не смей говорить таким тоном о моем любимом художнике! – одернула его Колетт.
Она собиралась устроить в Париже большую выставку Янна Гаме. Единственная проблема заключалась в том, что он об этом даже не догадывался. Положа руку на сердце, он об этом и слышать не хотел, а предпочитал расписывать свои изразцы, просто с ума сойти! И это художник, который был рожден создавать большие картины! Но все большое его пугало. А может быть, он еще просто не нашел свой сюжет, свою музу? Море, женщину, религию. Некоторым хватало всего-навсего кусочка пирожного, судя хотя бы по Прусту и его «мадлен»[61].
– Что вы как подростки, в самом деле! – накинулась на приятелей Мариклод.
– А ты – как моя покойная тетушка! – парировала Колетт. – А что твоя дочка, уже родила тебе внука?
Колетт вставила в мундштук слоновой кости новую «голуаз», предварительно отломив фильтр.
– Боже мой! Кажется, вот только вчера я сама была не старше Клодин, а сегодня нате вам, пожалуйста, вот-вот стану бабушкой. Ну, через два месяца.
– Она тебе не сказала, от кого ждет ребенка? – Колетт выпустила колечко дыма.
– Я хотела порыться в ее дневниках, но не смогла открыть замок, – надулась Мариклод.
Симон разглядывал Колетт. Очертания ее губ выдавали чувственную натуру, сеть тоненьких морщинок на лбу словно свидетельствовала о склонности во всем сомневаться, но никогда не поступаться выстраданными убеждениями. Все ее черты отличались аристократической соразмерностью. Она была прекрасна.
– Да, кстати! Mon primitif, не знаешь ли ты экономку, которая могла бы помогать Эмилю и Паскаль? А то его паркинсон прогрессирует, да и ее… как бишь? Деменция? Когда все забываешь? Иначе они там в лесу совсем одичают.
– С чего бы это, у них же миллион приблудных трехногих собак и одноухих кошек. С ними не одичаешь. Да еще и кучу блох получишь в придачу, бесплатно, – прощебетала Мариклод и поправила аккуратно уложенные рыжие локоны.
– И клопов, – добавил Поль.
– И вшей, – заключила Мариклод.
– А вдруг Гуашонов прокляли? – прошептала Сидони.
– Кто, ханжа-католичка? – спросил Симон.
– Ну вот, опять вы за свое, – простонала Мариклод.
– Мы старые. Нам можно, – сухо возразила Колетт.
– Я не старая, – огрызнулась парикмахерша и еще раз поправила локоны. – Я просто прожила на свете немножко дольше, чем другие.
– А знаете, что самое печальное в высокой продолжительности жизни? – внезапно серьезным тоном спросил Поль.
Все выжидательно посмотрели на него.
– Что у тебя больше времени, чтобы стать несчастным.
13
– Лорин! – Женевьев Эколлье выдвинула подбородок, как бушприт парусника. Марианна от испуга чуть не выронила чашку, которую подал ей Жанреми.
Официантка