«У меня сделалась нервная лихорадка, и в течение нескольких дней моё горе было столь велико, что я могла только плакать, – пишет она в мемуарах. – Я сравнивала поступок сына с поведением моего мужа относительно своей матери, когда он собирался на мне жениться; я думала, что всевозможные жертвы, принесённые мною детям, и непрестанные заботы о воспитании сына, всецело поглощавшие меня в течение нескольких лет, давали мне право на доверие и почтение с его стороны. Я полагала, что заслужила больше своей свекрови дружбу и уважение своих детей, и что мой сын посоветуется со мной, предпринимая столь важный для нашего общего счастья шаг, как женитьба. Два месяца спустя я получила письмо, в котором он просил разрешения жениться на этой особе, тогда как весь Петербург уже знал о его нелепой свадьбе и обсуждал её на всех перекрёстках…»[85]
Имя Ивана Васильевича Чернова ещё раз появляется в рассказе Н. Кутше, собравшего воспоминания жителей города Елабуги о Дуровой. В эти годы она жила замкнуто, одиноко, ходила в гости в две-три семьи, у себя никого не принимала и не любила вспоминать ни о своей военной молодости, ни о громкой литературной славе.
«К своему брату, бывшему городничим в Елабуге (то есть с 1831 по 1839 год. – А. Б.), она ходила очень редко, большею частью на праздники или именины. Переписки она ни с кем не вела, лишь очень редко писала своему сыну; однако никто из ее знакомых не помнит, чтобы в последние годы сын ее приезжал к ней…», – пишет автор статьи[86].
Глава четвертая. Побег из отцовского дома
«„Наконец настало решительное время действовать по предназначенному плану! Казаки получили повеление выступить; они вышли 15 сентября 1806 года; в пятидесяти верстах от города должна быть у них дневка. Семнадцатого был день моих именин, и день, в который судьбою ли, стечением ли обстоятельств, или непреодолимой наклонностию, но только определено было мне оставить дом отцовский и начать совсем новый род жизни. В день СЕМНАДЦАТОГО СЕНТЯБРЯ я проснулась до зари и села у окна дожидаться её появления: может быть, это будет последняя, которую я увижу в стране родной! Что ждёт меня в бурном свете! Не понесётся ли вслед за мною проклятие матери моей и горесть отца! Будут ли они живы! Дождутся ли успехов гигантского замысла моего! Ужасно, если смерть их отнимет у меня цель действий моих! Мысли эти то толпились в голове моей, то сменяли одна другую! Сердце моё стеснилось, и слёзы заблистали на ресницах. В это время занялась заря, скоро разлилась алым заревом, и прекрасный след её, пролившись в мою комнату, осветил предметы: отцовская сабля, висевшая на стене прямо напротив окна, казалась горящею. Чувства мои оживились. Я сняла саблю со стены, вынула её из ножен и, смотря на неё, погрузилась в мысли; сабля эта была игрушкою моею, когда я была ещё в пеленах, утехою и упражнением в отроческие лета, и почему ж теперь не