– Т-сс, Плеве смотрит…
– Да я ж – ничего. Чисто научные изыскания…
Позади перешептывались два статских советника:
– …Точно вам говорю, какое-нибудь масонство: астрология какая-нибудь, предначертания… Павел, известно, на этом был подвинут, и сам был масонский магистр.
– Мальтийский, вы хотите сказать?
– По мне, одно. А меня вот нынче Елизавета Аркадьевна из «Мариинского» на прогулку в Гатчину приглашала, да никак нельзя – зван, вишь, во дворец.
– Погодите, вон зашевелились, кажется…
В самом деле, обозначилось некоторое движение. Церемониймейстер чуть отступил от дверей, а к дверям торжественно подошли и встали возле них навытяжку два рослых ливрейных лакея. Первостепенные особы, начиная с Плеве, стали подниматься из своих кресел, господа из разряда «прочих» теснились за кромкой ковра. Я, проявив большую, чем другие, расторопность, успел занять место во втором ряду; в первый ряд успели выскочить оба журналиста, еще более, чем я, расторопные.
В открывшейся огромной зале горел камин, перед ним, замерев как изваяния, уже стояли три чиновника-хранителя Тайной государственной канцелярии в золоченых мундирах, и тот, что в центре, держал наготове золоченый подносик, на котором возлежал тот самый, вероятно, конверт и ювелирной работы ножичек для разрезывания бумаги. Церемониймейстер вошел в залу и занял место рядом с ними, туда же проследовали принцы, министры, послы.
– Господа, – обратился церемониймейстер к присутствующим, – в оставшиеся минуты я уполномочен его императорским величеством… – Затем он принялся длинно и витиевато излагать историю конверта, без того в деталях, наверняка, известную всем здесь.
Охваченный напряжением, я все-таки левым глазом увидел через плечо стоявшего передо мною Коваленки-Иконоборцева, как тот судорожно строчит карандашом в блокноте:
«…И вот, находясь в самой цитадели нашего самодержавия… (Неразборчиво.) …Неужели мыслящие люди сейчас, на пороге нового столетия… (Неразборчиво.) …каких-то невразумительных тайн, идущих из тьмы средневековья?.. (Зачеркнуто.) …Мы, для кого даже недавняя ходынская трагедия остается под завесой тайны… (Тут же зачеркнуто, вымарано густо, чтоб – никто, никогда!) …Будто не было веков просвещения… (Неразборчиво.) …Нет, не Белинского и Гоголя… мы с этой ярмарки людского тщеславия, где все расписано по чинам… (Далее сплошь неразборчиво.)»
Зато справа Мышлеевич писал в свой блокнот крупно и ровно, без помарок:
“И вот близится минута, которой все Великое Отечество наше, “от хладных финских скал до пламенной Тавриды”, с такою надеждой и трепетным нетерпением…”
«Все изолгут», – пришел я к безрадостному заключению.
Свой