Это жестоко, тем более жестоко, что поэт такой кроткий. Джон Кейрнкросс выселен из родового дома, дедом купленного, выселен под философским предлогом «личностного роста» – сочетание слов такое же парадоксальное, как «музыка для всех». Разделиться, чтобы быть вместе, отвернуться, чтобы обняться, отказаться от любви, чтобы полюбить. Он на это клюнул. Какой растяпа! Между его слабостью и ее лживостью была зловонная трещина, самопроизвольно родившая выползка-дядю. А я поселился здесь, закупорен в своей частной жизни, в затянувшихся душных сумерках, и нетерпеливо мечтаю.
О том, что мог бы сделать, достигнув своего апогея. Скажем, через двадцать восемь лет. Потертые тугие джинсы, рельефный брюшной пресс, двигаюсь как пантера, временно бессмертен. Везу моего древнего отца в такси из Шордича и, вопреки протестам почтенной Труди, водворяю в его библиотеку и в спальню. Старого выползка-дядю хватаю за шкирку и выбрасываю в забитую листьями сточную канаву на Гамильтон-Террас. Ворчание матери пресекаю небрежным поцелуем в затылок.
Но вот сама ограничительная истина жизни: у нас всегда сейчас, всегда здесь, а не тогда и не там. А сейчас мы жаримся в лондонском пекле и на непрочном балконе. Слышу, как она наполняет бокал, плюх пластиковых кубиков, ее тихий вздох, скорее тревожный, чем довольный. Четвертый бокал. Наверное, думает, что я выдержу – достаточно подрос. Да, достаточно. Мы пьянеем, потому что сейчас ее любовник совещается с братом в безоконной редакции «Кейрнкросс-пресс».
Чтобы отвлечься, обращаюсь мыслями к ним, подслушиваю их разговор. Чистая работа фантазии. Все – вымышленное.
На заваленный бумагами стол ложатся мягкие пачки денег.
«Джон, она по-настоящему любит тебя, но попросила меня, как надежного члена семьи, просить тебя, чтобы ты еще немного пожил отдельно. Укрепит ваш брак. Кхм. Все будет хорошо, в конце концов. Я так понимаю, ты задолжал за квартиру. Но. Пожалуйста, скажи «да», возьми деньги, пусть побудет одна».
Они лежат между братьями, пять тысяч фунтов грязными полусотенными – пять пахучих стопок красноватого окраса. По сторонам – книги стихов, кое-как сложенные рукописи, наточенные карандаши, две стеклянные пепельницы, почти полные, бутылка виски – мягкого «Томинтаула» почти на донышке, хрустальный стакан с мертвой мухой на внутренней стенке, несколько таблеток аспирина на бумажной салфетке. Неряшливые приметы честного труда. Предполагаю вот что. Мой отец никогда не понимал младшего брата. Считал, что он того не стоит. И Джон не любил конфронтаций. Он избегает смотреть на деньги. У него и в мыслях нет объяснять, что он хочет только вернуться домой к жене и сыну, и больше ничего.
Вместо