Галерий, как будто ничего не слышал, бестолковый, но с собой у него всегда наготове был припасён сокрытый от взоров строгой родительницы бутылёк с вином, наполовину разведенным с родниковой водой. Он видел сто оттенков пурпура и багрянца в один и два шоколадных слоя, серость буден его не прельщала, и даже радуга Ириды казалась теперь блёклой и скучной.
– Как ты можешь наслаждаться этой кислой и отвратительной гадостью, творением смертных рук человеческих, когда я предлагаю тебе небесный нектар Богов? – то ли незлобиво удивлялся, то ли обижался Фавн. – Так ты никогда не увидишь и не прочувствуешь многоцветья Вселенной, которое вижу и чувствую я. Не будь столь материалистичен, вкуси метафизики! Эх, не избежать тебе участи рогуля-солдафона! Не догнать тебе бешеной тройки, запряжённой в карету-колесницу, хоть мы с тобой и братья по отцу!
Зарядившись прохладной ночной энергетикой природы, Богов и хмельного виноградного напитка, юный пастух возвращался в материнскую хибару, на цыпочках прокрадывался к своему лежбищу, распластывал своё измотанное тело в горизонтальное положение, смыкал веки и моментально на час-другой-третий забывался, погружаясь в объятия Морфея, Бога сновидений и грёз: здоровый организм не чувствовал недосыпов. Всю ночь ему на своей дудочке-свирели наигрывал Фавн: то грустные, то весёлые мелодии – то опять были грёзы подсознания. С утра, когда вставала из мрака младая с перстами пурпурными Аврора-Эос, жизнь каждый раз начиналась заново, как равнинная река, протекая в другой час, но в том же русле и не выходя из берегов. Романтически-жестокая серая обыденность, без оттенков. Может, согласиться на радугу Ириды?
Пастбищные драки с пацанами закалили характер мальца и юнца: задиристые подростки часто воровали его ягнят, крепко и не по-детски били ему морду и защемляли пенис, отчего Скотовод стал вынослив и так дик нравом, что позже, когда река превратилась в горную, вспенилась,