Затем мы с ней идем в кино, она провожает меня, и ей вдруг приспичивает выкурить последнюю сигарету перед моей дверью, прежде чем возвращаться домой. Мы поднимаем воротники и курим, не снимая перчаток. Я говорю ей, что без нее в этот вечер погрязла бы в депрессии. «Вот и хорошо, – отвечает она. – Услуга за услугу». Я поднимаю голову и смотрю в небо, на этот раз сверкающее звездами. «Меня изнасиловали, Анна. Это случилось почти две недели назад».
Не отрывая глаз от небосвода, я жду ее реакции, но реакции нет, как будто она умерла, или вдруг оглохла, или просто меня не слушает. «Ты слышала?» Я чувствую, как ее рука стискивает мой локоть. Потом она поворачивает ко мне белое лицо. Окаменевшее. И прижимает меня к себе. Мы стоим неподвижно. До смерти безмолвные. До донышка глупые. Я чувствую ее дыхание на моей шее.
Мы входим в дом. Она бросает пальто на диван. Я развожу огонь. Мы снова пристально смотрим друг на друга. После чего она переводит дыхание и не спрашивает меня, как я себя чувствую. Она знает. Конечно. Она упрекает меня за то, что я так долго тянула и не сказала ей об этом сразу, и я пытаюсь объяснить ей, в каком подвешенном состоянии я была и, мол, конечно, поначалу мне хотелось похоронить эту историю.
– Ох, послушай, – говорю я, – это было непросто. Пострадала я не слишком, не на Патрика Бэйтмена[5] нарвалась, ясно? Я вполне могла закрыть глаза, никому об этом не рассказывать. Это было легче всего. Я не знала, что делать, понимаешь?
– Скрыть от меня такую историю. Боже мой.
– Если не считать Ришара, ты первая, кому я об этом говорю.
– Ты сказала Ришару и не сказала мне. Давай. Объясни-ка мне это!
Я сажусь рядом с ней, и мы смотрим, как растет огонь, как языки пламени тянутся к урчащему дымоходу. Чем больше проходит времени, тем сильнее я жалею, что уступила авансам Робера и так затянула нашу связь. Я думаю о том, какую цену мне придется заплатить, если она однажды узнает, и дрожу рядом с ней. Думаю о своей трусости, о том, какой я абсолютно дурной пример, и меня безудержно трясет, пока она не начинает гладить мне спину, повторяя, что все хорошо, полно, полно, как будто я готова разрыдаться.
Анна рассказывала мне, что я кричала непрерывно, с того момента как меня привезли, рано утром, до позднего вечера, когда я наконец разродилась, – освободила мое тело в последней, немыслимой муке от чужого существа, которое жило в нем и терзало его на все лады, зажимало, например, мочевой пузырь, заставляло мучиться голодом и лишало сигарет.
Она была в соседней палате и только что потеряла своего ребенка, и мои крики, сказала она мне, свели бы ее с ума, если бы она не встала и не пришла составить мне компанию. Я при ней стонала реже, и мы пробыли несколько часов вместе, и пережитую ею драму, говорила она, было легче перенести благодаря ребенку, которого я рожала, в компенсацию ее, погибшего.
Сегодня утром Жози обнаружила кровь на трусиках, и они помчались в больницу,