Еремей проснулся от холода. Стоило ему открыть глаза, но картина не менялась. Тьма ровняла его способность видеть со слепотой. Торопливо натянув тулуп на дрожащее от стужи тело, Еремей быстро ощупал своё убежище. Собак в берлоги не было. Земля, на которой спали псы, была холодной, значит, ушли они давно. На ощупь он разжёг спиртовку и собрал выложенные вещи в рюкзак.
Снаружи, по лесу, крупными хлопьями сибирского снега разлеталось раннее утро. Тусклое северное солнце то ныряло в расплывчатый силуэт снегородных облаков, то являлось взору Еремея, как ровный, горящий вековым пламенем диск. Ни ветра, ни открытой взору жизни, только крупные белые хлопья, медленно застилающие следы трёх беглых псов.
Следы шли вглубь леса, дальше от реки и от сельской переправы.
– Едрёна мать… – выругался Еремей с непередаваемой интонацией русской тоски и сел наземь.
Вдруг со стороны леса, куда вели следы на снегу, раздался одинокий лай. Как ошпаренный, Еремей подскочил на ноги, крепко зажимая в руке рюкзак.
– Барбос! – крикнул он в пустоту и сорвался с места.
Лай повторился ещё раз более чётко, и мужчина ускорил бег. За собой Еремей оставлял множество одинаковых деревьев и сухих, усыпанных пышным снегом, кустарников. Судя по звуку, пёс должен был быть метрах в пятидесяти от него. Собачий лай снова повторился и совсем близко. Деревья перестали проноситься мимо, и мужчина выбежал на большую идеально ровную, белую от снега, круглую поляну. Он осмотрелся кругом, собак нигде не было, и вдруг лай раздался прямо перед его лицом, да так, что Еремей почувствовал дыхание этого звука, так как это было бы из пасти одного из его псов. Но перед его лицом никого не было.
От неожиданности Еремей рухнул назад. Настала давящая тишина, ни ветер, ни зверь, даже его собственные движения не могли её нарушить, звукам как будто было суждено на несколько мгновений умереть. Мужчина попытался выкрикнуть что-то, но звук не покидал его рта. Сказать, что Еремею стало страшно в тот момент, будет единственным правильным ходом. В такие моменты, если все старания человека не могут изменить ситуацию, то человек рискует пересечь грань безумия.
– Я люблю тебя, Еремей, – голос раздался в тишине, как воплощение всеобъятия родительской теплоты. Одновременно крепкий, как справедливое наставление отца, и мягкий, как заботливая ласка матери, голос не имел пола, неведомым методом объединяя в себе весь род мыслящих. – Ты устал, отдохни.
Скованный страхом Еремей не мог пошевелиться, не мог обернуться, чтобы узреть то неведомое, что порождало эти слова. Звук прижимающегося к земле под тяжестью медленных шагов снега коснулся его слуха. Шаги были гигантскими, их тяжесть вминала не только снег, но и чёрную землю под ним, мужчина чувствовал это спиной. Чем были ближе шаги, тем становилось более отчётливо слышно глубокое дыхание. Чтобы наполнить воздухом гигантские лёгкие,