А повод, который мог сойти за объяснение и который теперь уже был правдой, заключался в том, что он якобы запланировал сегодня наблюдение за звездным небом. И вправду давно собирался переночевать под звездами, изучая их движение. Лето закончилось, а это намерение не было реализовано и нужно было использовать последнюю возможность, которую давала еще погода.
В его дворе, за домом, была гора, с которой открывался возможный в этой домашней точке мира максимум небесного свода. Там, с появлением первой звезды, улегся на раскладушку.
Но еще долго не мог видеть звезд, потому что видел лицо Светы. И постепенно, с болью, осознавал, почему отказался от свидания, почему так жестоко, мгновенно погасил блеск в глазах красивой, милой, самой лучшей в обозримом пространстве девушки. Испугался ее, именно как девушки? Нет… Это было что-то другое – тяжелое, давящее, слезное, и влекущее, мучительно-сладкое чувство сродни мести, вызванной злостью, обидой… На кого? На жизнь, на мир? Но при чем тут Света? Этот мир, которому, оказывается, мстил, потянулся к нему в образе Светы – таком добром, нежном и хрупком. И было стыдно, отвратительно признавать, что он нанес удар этому миру именно потому, что тот предстал таким беззащитным…
Но ведь и мир уже однажды предал его. Он ведь беззаветно полюбил другую «женщину» – гимнастику. Ради нее в седьмом классе сознательно отказался от еще одной «красивой женщины» – музыки (бросил музыкальную школу, потому что, как объяснил учитель, нельзя на брусьях и перекладине уродовать пальцы, предназначенные «самой природой» для скрипки). Ведь как безоговорочно семиклассник Сергей Грохов тогда поверил миру, который тоже явился в лице «красавицы», как самозабвенно отдался ей, красоте мира, – и как этот мир жестоко его отверг… Хотя, опять же: при чем тут Света?.. Может, все это – лишь попытка оправдания? Может, действительно – мальчишка, сопляк – испугался?..
Он вставал, ложился, снова поднимался, ходил по горе и с натугой глотал слюну – казалось, это были сгустки грусти, перемешанные с виной, которые теснились под горлом и то и дело готовы были пролиться слезами.
И только глубокой ночью, когда уже ковш Большой Медведицы перевернулся, будто высыпая на эту гору горсть сверкающей, безжалостно непостижимой бесконечности, недоступной ни глазам, ни, тем более, мозгам человеческим, Сергей увидел, наконец, небо. Вжался спиной в раскладушку, почти касающуюся земли, и сник, теперь уже перед неколебимым сияньем вечности, а не земным, обманчивым миром.
Наконец-то, еще глубже в ночи, голова обрела покой. Было прохладно, и он, хоть и одетый, еще укрылся по плечи одеялом. Душа подрагивала перед непрочитанной, таинственно приоткрытой книгой мирозданья, но мысли текли спокойно и величественно. «Я буду ее читать, эту книгу, – думал Грохов. – Пусть они, спортсмены и хиляки, умники и дурачки живут своими проблемами, мелкими победами, выяснением отношений,