В какой-либо праздник как по сигналу с восходом солнца дрогнут множество колоколов. Протяжные надтреснутые голоса аскетичных монастырей подхватываются зловещим и угрюмым голосом Бастилии, ему вторят тяжелые равномерные удары набата Собора Парижской Богоматери…
«И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое
землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле.
И город великий распался на три части, и города языческие
пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать
ему чашу вина ярости гнева Его. И гор не стало; и град пал с
неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому
что язва от него была тяжкая».
Ведьма умирала у меня на глазах. Руки ее связали за спиной, а шею охватывал туго затянутый кожаный ремень. Даже сквозь густой смрад, валивший от костра, я чуял силу охватившего крестьян безумия. Мара, прелестная добрая девушка, обугливалась на костре.
– Прости их, – надрывалась она. – Господи!
В глазах помутилось, я неистово дернулся, волоча за собой тюремщиков, ошейник стянул шею, я услышал сдавленный хрип – звук собственного горла. В воздухе стоял тошнотворный запах убийства.
Порыв ветра закружил солому под ногами, охапка тростинок метнулась к костру, но сгорела еще на подлете. Я почувствовал, как из нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный, пронзительный вопль.
– Ннннн…
Очнулся от холода, в голове стоял гулкий колокольный звон. В момент пробуждения колокола прыгали по кончикам моих нервов, и их языки били в мое сердце со злобным железным гулом. Этот колокольный звон был страшен, но еще страшнее было сгорающее тело, эта женщина, превратившаяся в ночь, и ее вопль о прощении, проевший мою плоть. Эта фраза точно дизентерия…
Когда я открыл глаза, увидел лишь серую пелену. Шевельнуться удалось с трудом, и я застонал от беспомощности, с удивлением прислушиваясь к своему слабому сиплому голосу.
Чьи-то пальцы коснулись лица, и серый занавес исчез. Я успел разглядеть удаляющуюся влажную тряпку. Сверху нависло изможденное лицо, походящее на череп, обтянутый старой кожей. Человек был мертвенно бледен, острые скулы выпячивались так резко, что кожа вот-вот прорвется. Я ощутил озноб вдоль позвоночника, череп прошептал бесплотным голосом:
– Меня зовут Гебура, я живу здесь.
Бродяга приложил к губам бутыль со спиртом. Бульканье, издаваемое пьющим, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Гебура, с прищуренными