– Стефания. Она работает в городской телекомпании – недавно устроилась простым корреспондентом. Родителей нет. Живет с теткой. Она совсем молода. Ей чуть больше двадцати.
– Кому? Тетке?
– Стефании.
– А она тоже – увлечена?
– Это не просто любовь. Я бы не взялся даже подыскивать слова, чтобы описать ее состояние. Их чувства взаимны – хотя оба об этом даже не подозревают – и усиливаются с каждым днем. А это может дестабилизировать ситуацию при Переходе Гудвина. Надо срочно предпринять какие-то меры, пока они еще сами не осознают глубины и силы своих чувств, не до конца понимают, что с ними происходит.
– Они… они уже – любовники?
– Нет. Опять же, к счастью, – нет. Еще не поздно. Помогите мне, выведите девушку из игры. Это в общих интересах. Пустота не потерпит Любви, как и Любовь – Пустоты.
– Может быть я и прислушался бы к Вашей просьбе, – Водопьянов помолчал, сделав многозначительную паузу и наблюдая исподтишка за приободрившимся Модестом, – но… Но, ничего не выйдет. И знаете, почему? Вы сами виноваты в этом. Вы слишком заинтриговали меня, и теперь я хочу напоследок позабавиться. Кто сказал, что нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте? Я создам ТАКУЮ повесть! Такую чудовищную трагедию! И может быть, когда-нибудь найдется перо, достойное описать эти страдания. А пока – пока я буду наблюдать за душераздирающим зрелищем прямо из первого ряда и…
Водопьянов, увлекшись, воздел руки к потолку, и тут Модест не выдержал. Впервые за все время весьма напряженного и непростого разговора он встал и направился к столу, за которым укрывался хозяин кабинета.
Водопьянову это явно пришлось не по вкусу. Он вскочил и резко выбросил руку вперед, но старик проигнорировал предостерегающий жест и приблизился к своему противнику почти вплотную.
Так они и застыли друг против друга, разделяемые лишь столом и желтым ламповым светом, тяжело дыша и чувствуя, как их тела постепенно наполняются невыносимой, сверлящей черной болью.
– Прекратите, – не выдержал первым Водопьянов, с хрипом сгибаясь пополам, сминаясь, словно лист бумаги в невидимой чудовищной руке, – нам нельзя приближаться…
Модесту тоже было очень плохо. Его руки, вцепившиеся мертвой хваткой в столешницу, почернели, кожа лопалась и плавилась. Из-под ногтей засочилась кровь. Но он не отступал:
– Вы знаете, меня трудно чем-то напугать…
Водопьянов рванул ворот рубашки и начал сползать с кресла. Настольная лампа предательски осветила его лицо – длинное, костистое, с тонкими, плотно сжатыми губами.
– …но даже мне, – продолжал Модест, прилагая невероятные усилия, чтобы удержаться на ногах, – даже мне не по себе, когда я представляю, что может произойти с этой девочкой! Она ведь еще почти