Она потащила меня в типографию, где по ее заказу в огромном количестве печатали рекламные листовки, и попросила зайти в церковь, договориться со священником, чтобы пришел освятить помещение и товар. Рассказала, что наняла Кармелу Пелузо и положила ей хорошее жалованье, гораздо выше, чем обычно платят простой продавщице. Но главное, она затеяла настоящую войну против мужа, Пинуччи, свекрови и родного брата. Правда, рассказывая мне об этом, она не проявляла особой агрессии, говорила тихим голосом, почти все время на диалекте, и попутно успевала переделать тысячу других дел, вроде бы занимавших ее гораздо больше, чем предмет разговора. Она спокойно перечисляла гадости, которые ей уже сделали и продолжали делать родственники, как кровные, так и благоприобретенные. «Они пресмыкаются перед Микеле, – говорила она, – как раньше пресмыкались перед Марчелло. Меня они просто используют, как будто я не человек, а вещь. Отдадим им Лину, повесим ее на стену… Для них я ноль без палочки». Глаза у нее блестели, под ними залегли темные круги, скулы на похудевшем лице выпирали, уголки губ подергивались в нервной усмешке, открывая белоснежные зубы. Но ее слова меня не убеждали, как и ее показная деловитость. Я догадывалась, что она мечется в поисках выхода, и эти метания изрядно ее изнурили.
– И что ты собираешься делать? – спросила я.
– Ничего. Но мой портрет они повесят на стену только через мой труп.
– Да ладно тебе, Лила. В конце концов, что тут такого? Даже приятно – будешь красоваться в рекламе, как какая-нибудь артистка.
– Я не артистка.
– Это правда.
– Тогда о чем мы говорим? Если мой муж продался Солара с потрохами, по-твоему, пусть и меня продаст?
Я пыталась ее образумить: может, не надо выводить Стефано из терпения? Как бы он опять не начал распускать руки! Но Лила только рассмеялась: после того как муж узнал, что она беременна, он и пальцем ее не тронул. Но едва она это сказала, как меня озарила догадка: а что, если фотография – это не больше чем повод? Что, если Лила нарочно дразнит всю эту компанию – Стефано, Солара, Рино, – нарочно их провоцирует, чтобы кто-нибудь из них отлупил ее до полусмерти и избавил от другой боли – той, что причинял ей живой комочек, зреющий у нее в животе?
Мои опасения подтвердились в тот вечер, когда состоялось открытие новой лавки. Лила оделась в какое-то убогое тряпье, а с мужем у всех на глазах обращалась как с лакеем. Священника, которого сама же просила меня пригласить, выпроводила еще до того, как он освятил магазин, демонстративно сунув ему в руку пачку денег. Затем она принялась нарезать ветчину и делать бутерброды, которые раздавала всем желающим, каждому наливая еще и по стаканчику вина. Народ повалил в лавку валом, Лила с Кармелой не успевали обслуживать покупателей, и Стефано, который по торжественному случаю надел свой лучший костюм, пришлось встать за прилавок даже без фартука.
Дома Стефано наорал на жену. Лила, которой только того и надо было, не осталась в долгу: если он мечтал заполучить