«Командует мною совсем как моя родная мать!». И от мысли, что он вновь слышит голос родной матери Петру стало вдруг тепло на сердце. Он вспомнил погибшую жену, дочку и внезапно для себя согласился принять новую реальность. Ту, где была жива хотя бы его мать. А когда он вошёл на кухню, уже одетый в форму и с наганов в кобуре, дочка критически его осмотрела, а затем удовлетворённо кивнула головой.
– Вот теперь совсем другое дело! – радостно сказала она. – А на своё лицо ты не обращай внимания. Ведь шрамы только красят мужчину! Не с лица же воду пить!
– Мария, я не знаю во сколько сегодня вернусь. Будь умницей, учись хорошо…
Пётр замолчал. В его прежней жизни дочери было всего пять лет, и он не знал, что ещё сказать.
– Да ладно тебе, отец! Ведь не маленькая уже! – весело ответила девочка.
Пётр хотел ещё о чём-то предупредить, но только сконфузился, опустил голову и сел за стол. От смущения стал разглядывать кухню. Она разительно отличалась от той, к которой он привык. Выкрашенные тёмной масляной краской стены, эмалированная раковина с медным краном, обеденный стол и две тумбочки у стены, а на них стояли два примуса. Один из них сердито шипел. На нём жарилась картошка. Её дразнящий аромат стоял по всей кухне. Дочка сняла с примуса шкварчащую сковородку. По соседству с примусом, над которым колдовала его мать стоял ещё один. Значит мы в квартире не одни. Дочка поставила на место сковородки на примус кипятить чайник, а сама села за столом, напротив Петра и, подперев ладонями подбородок, чуть улыбаясь смотрела на него. «Прямо, как мать в детстве. Она тоже любила смотреть, как я ем!», подумал Пётр, осторожно проглатывая горячую картошку.
– Ты что – сама-то не ешь?
– Ничего, ещё успеется! Вот тебя провожу – тогда спокойно и покушаю.
На кухню, не здороваясь, вошла хмурая женщина неопределённого возраста с покрасневшим лицом и лиловым фингалом под глазом. Она зажгла свой примус, сняла с забитого в стену гвоздя чёрную от нагара кастрюлю и подставила её под кран. Пустив в неё воду, она обернулась. Присмотрелась к Петру и расхохоталась неприятным, визгливым смехом.
– Привет сосед! Во как тебя бандиты-то ухайдокали! И поделом тебе! Люди на жизнь добывают себе еду где и чем могут, а он, ни за что, ни про что, гоняет их в хвост и гриву безо всякого на то зазрения совести! А сам то ты жируешь! Вон, картошечку на масле с утреца жрёшь, да не подавишься! А у людей может дети малые не кормлены и сами неделю не жрамши – вот они и ворують!
На кухню вбежал пацан лет десяти в грязной рубашонке и стал канючить у матери еду. Та оттолкнула его от себя. Влепила затрещину и выгнала из кухни.
– Сиди и жди, пока отец чего-нибудь не притащит! – крикнула она ему вдогонку. – Ужо должен, как вернуться! У, ненавижу ваше милицейское отродье! Житья нормальным людям не даёте! Мой вон, как ишак днём на заводе, а ночью, вместо