Облупившиеся купальни терпеливо настроились ждать лета, заколоченные чёрным горбылем.
Скучно было в Майоренгофе, скучно и пусто.
Лишь на главной (единственной) улице городка наблюдалось какое-то оживление. Дремали на козлах два извозчика в необъятных собачьих дохах и цилиндрах, шёлковых когда-то. Компания совершенно латышских цыган[94], скромно одетых и разговаривающих хоть и по-своему, но вполголоса, выходила из винного подвальчика. На каждом крылечке сидели кошки, важные, толстые и солидные. Я уже обращал внимание на то, что кошек хозяева-латыши из принципа не кормят, но мышиная охота здесь богатейшая…
Редкие встречные оглядывались на меня в тщательно скрываемом изумлении и как бы невзначай. Все они были белые, голубоватые, зимние, а я – почти чёрный. При белых выгоревших волосах.
Вход в алюс-бар[95], как и положено было, запечатали лёгким заклятием, и я прошёл через него, как через краткий порыв встречного ветра. Открывшаяся взору картина меня восхитила.
Войди сюда невзначай посторонний человек, он не удержался бы от восклицания, увидев, как сухонький раввин, одобрительно ворча по-немецки, с азартом обгладывает свиные ножки. Ах, подумал бы он тоже по-немецки, майн либер херрен, как многое изменилось в несчастной Германии без кайзера!.. Напротив «раввина» сидел настоящий рабби Лёв[96] – величавый старец с аккуратной стриженой седой бородкой, в сине-сером двубортном пиджаке и вышитой сорочке, старец, которому больше приличествовало бы бродить по саксонским и вестфальским деревням, слушая птиц и записывая пастушеские песни; носитель же подлинно арийского тайного знания, барон Рудольф фон Зеботтендорф[97], выказывал обликом все признаки восточноевропейского местечкового происхождения. Тем более что во имя вящей маскировки он носил накладные пейсы[98] и маленькую шёлковую ермолку. Помимо нас троих и хозяина, в пивной никого не было и быть не могло; да и я, признаться, чувствовал себя лишним. Однако при беседах такого уровня по традиции положен был посредник, наблюдатель, третейский судья… А за такового договаривающиеся стороны взаимно согласились признать лишь посланца Мадагаскара.
Наставник Рене решил: пусть это и будет первой моей комиссией[99].
Я бы, понятно, назывался, комиссаром, если бы это старинное слово не пришлось исключить – по очевидным причинам – из нашего рабочего словаря. Пришлось вернуться к старому персидскому «диперан[100]»…
Наставник сказал, вздыхая: Николай, ты же понимаешь, что и те, и другие занимаются вздором. Но это опасный вздор, и поэтому мы, к сожалению, должны знать всё.
– Всё чисто, – сказал я по-немецки.
Барон кончил жрать и быстрым движением вытер руки о волосы. Потом он потянул носом и попытался раскурить сигару из высушенных