Часа через три женщина выдохлась окончательно. Мило пощебетав с неизвестным мужчиной, вероятно мужем, по телефону на тему: «как я устала от проклятой работы, просто кошмар, но, мой милый, все равно тебя люблю, только сегодня обязательно купи хлеба к ужину», она, не прощаясь вышла. Вместо нее за меня принялся сменщик, неторопливый долговязый прибалт.
Грешным делом я подумал о классике: «будут бить, возможно, ногами». Заранее прикидывал, как сохранить почки и зубы. Последнее почему-то волновало сильнее, ведь импланты тут ставить не умеют. Но вместо мер физического воздействия следователь начал методично и многозначительно перечислять мне собранные за десять лет советской власти прегрешения скаутов. Говорил медленно и подробно, заглядывая в какие-то листы, исписанные разными почерками от руки, видимо доносы или показания разных лиц. Тон у него был такой, как будто он меня хотел сразить каждым из этих фактов. Лишь изредка просил дать оценку услышанному, искренне обижался и удивлялся моим ответам невпопад.
До сих пор интересно, какой реакции он ожидал от меня на документально заверенный свидетелями факт передачи аж целых восьмисот восьмидесяти пяти долларов на нужды коммуны в Салтыковке через сына литовского посла в Москве Георгия Балтрушайтиса? Ну, кроме идиотского смеха, разумеется?
Наконец, уже когда за окном стемнело, от меня отстали в покое. Прощальное напутствие, впрочем, не порадовало:
– Помните, гражданин Обухов, мы не будем торопиться, спешить нам некуда. Меньше шести месяцев дознание не идет, так что на год вы здесь прописаны. Советую вам хорошенько подумать и все обмозговать. Теперешнее ваше поведение к хорошему не приведет.
Лучше бы одолжили почитать научно-популярную книжку про скаутов!
Вернувшись в камеру, на адреналине расчертил кусок стены под свой, собственный календарь. Сразу с запасом, на двенадцать месяцев вперед. А потом… Завод кончился, и я упал на койку, с головой под одеяло, самым что ни на есть пошлым образом плача от обиды и бессилия. Очевидно, пока меня считают Обуховым, из дворян – не поверят ни единому слову, что бы я ни говорил. Спрячь я мобилку куда-нибудь в иное место, добросердечное признание выглядело бы более-менее уместно. Но дурость, по которой я умудрился засунуть смартфон рядом с винтовкой, подняла ставку до поистине смертельной, платить столь много я пока не готов.
Долго предаваться самобичеванию не дали. Дверь лязгнула: в камеру вбежали два надзирателя и стали стаскивать одеяло.
Чего они хотели, я не понял,[21] но пришлось собрать в кулак все силы для спокойного ответа:
– Мне мешает свет!
– Не положено!
Ушли, хотя волчок поскрипывал всю ночь.
А на следующую ночь, или, скорее, очень раннее утро, вызвали «с вещами». Предположив, что расстреливать меня вроде как рано, да и не за что, обрадовался. Думал – попугали, попробовали взять «на слабо», но без доказательств