Мы переглянулись.
Колобок покашлял, требуя внимания.
– Доброжил, Доброхот, Кормилец, Суседок, Ботанушко – различные названия доброго духа дома. Попросту – домовой! – Он вежливо кивнул деду. Тот троекратно раскланялся, прижав руки к груди. По хитрому выражению лица было видно, что он получает огромное удовольствие от такого внимания к своей персоне.
– У вас пятнадцать минут, – Андрей переключил наше внимание на себя, отчего домовой обиделся и, что-то бормоча себе под нос, побрел в сторону леса.
– Странный домовой, – прошептала мне на ухо Лариска. – Обычно, домовые не могут выходить из дома.
– Почему? – так же шепотом спросила я.
– Так положено, они привязаны к месту, где живут. Только хозяин может перенести домового из дома в дом, в шапке или в обуви. Это неписаный закон. Ты что, лекцию по домашней нечисти пропустила?
Мы вошли в дом. Изнутри он был гораздо больше, чем казался снаружи. Посредине столовой стоял деревянный стол со скамейками по бокам, накрытый белой скатертью с вышитым орнаментом по краю.
В углу стоял рукомойник, а рядом на стене висело льняное полотенце, которое когда-то называли рушником.
Пол комнаты занимала большая русская печь. Зачем стояла печь, если в Зоне круглый год лето, было непонятно.
В спальню для мальчишек вела дверь в стене, еще одна – в кладовку, где хранились консервы и крупы.
На второй этаж тянулась лестница, накрытая пестрой дорожкой, связанной из полосок разноцветной ткани. Такие были у моей покойной бабушки, она сама великолепно вязала их крючком.
Пока мы внимательно рассматривали дом, за печкой что-то зашуршало и огромный черный кот, не спеша, вышел нам навстречу. Он презрительно посмотрел на нас, сверкнув зелеными глазами, зевнул, показав белоснежные клыки, потянулся, выпустив длинные когти и, вальяжно растянулся посреди комнаты, нервно подергивая хвостом.
– Все ходют, ходют! Покоя от вас нет! – раздался скрипучий голос из-за печи.
В комнате появилась невысокая горбатая женщина, с растрепанными грязными волосами и морщинистым лицом. Она засеменила к столу, пнув по дороге кота, который, обиженно мяукнув, запрыгнул на печку, где и улегся, свесив вниз хвост со вздыбленной на нем шерстью.
Женщина вытерла руки о свой грязный фартук и, налив в кружку молока из кувшина, стоявшего на столе, уселась на скамью. Она посмотрела на нас, нахмурив косматые брови, достала из кармана горбушку черного хлеба и принялась есть, запивая молоком. Молоко тонкой струйкой стекало по ее острому подбородку, что нисколько ее не смущало.
– А вы, вероятно, кикимора? – придя в себя от неожиданности, спросил Колобков, при нашем гробовом молчании. Он, как и мы, впервые был в Зоне, поэтому пребывал в некоторой растерянности.
– Кому кикимора, а кому и Анна Ивановна Запечная! – стряхнув крошки хлеба со скатерти прямо