В комнате, не зажигая свет, он плюхнулся на лавку под окном, стянул липкую рубаху. Отстегнул нож с пояса. Руки едва шевелятся. А надо еще разуться и выбраться из мокрых, намертво прилипших штанов. Это уже не по силам. Лих сидел под открытым окном, растерянный, уничтоженный. Снаружи тянуло вечерней прохладой, и его передергивало, от ног вверх ползла ноющая боль.
На что, к хорям, такая жизнь?! Не зря, видно, мать с отцом дали имечко: Лихолет. Не так много лихих лет прожил, а уже тошно. Семью защитить не смог, до обидчиков не добрался, ручей и тот не одолел. Наказание, а не жизнь.
Лих потер слепнущие от холода глаза. Мог бы – заплакал; но на трезвую голову плакать он не умел. Вот коли хватить крепкой браги, перед тем не поев, – тогда что-то в Лихе меняется, и камень, из которого он сделан, превращается в мягкую глину. Тогда поселяется в душе пьяная радость, и умиление, и жалость к себе, и любовь ко всем девкам, что есть их в обоих Смешанах. Так бы и расцеловал каждую, да притиснул в укромном углу. Не обидел бы – обласкал. А коли к девкам нельзя – Марийка обидится! – так хоть всплакнуть можно себе в удовольствие. Слезы наружу и гнать не надо – сами из глаз с охотой катятся… Лих терпеть не мог себя пьяного, потому в рот не брал ни брагу, ни пиво, ни медовуху.
В комнату заглянула сестрица Румяна:
– Лишек, иди обедать. Мамка зовет. А наутро будем цветы поправлять, лады?
Лих промолчал. Занемевшими губами не ответишь по-человечески, незачем и стараться.
– Лишек! – строго окликнула сестрица и, не дождавшись ответа, ушла. – Лих не идет, – доложила она где-то. – Есть не хочет.
И эту-то дурищу бабка Люта кличет умницей, каких свет не видывал. Тьфу.
Цепляясь одной рукой за подоконник, другой – за лавку, Лих повернулся к окну, чтобы глянуть, как там разоренный цветник. В сумерках ничего не различил – словно серые тряпки накиданы на земле. Лих разглядел только забор: ровная светлая полоса. За ним липы стоят, скрывают дома ближайших соседей. И еще одно Лих увидел, смутное и непонятное. Над забором, на темном фоне лип, безмолвно плыло нечто белое, двухголовое. Лих сказал бы: всадник на лошади, да стука копыт совсем не слыхать. Лишь звякнула цепь, как уже было сегодня.
– Эй! – позвал он чуть слышно. Собрался с силами. Громче: – Эй, кто ты?
Белый двухголовец проплыл над забором и исчез.
Глава 2
Наутро стали выяснять: кто раньше света поднялся и прибрался в цветнике? Собрал поломанное, подвязал помятое. Румяна с Кариной и хотели бы похвалиться, но их мать позже всех добудилась. Бабка Люта? У той с вечера в спину вступило, она по клумбам не ползала – не могла. Неужто Лих? Нет: в мокрый цветник он бы до восхода не вылез. Его туда палкой не выгонишь! Ну, не мать же, в самом-то деле. Ей что – забот других нет, кроме как ночью в собственном цветнике тайком шастать? Так и не выяснили.
Лих не стал рассказывать про вчерашнее, чтобы никого зря не пугать. И потихоньку улизнул с огорода, где сестры принялись полоть гряды с зеленью, а Лиха ожидали расплодившиеся улитки. Собирать их – не женское дело, сестрицы от одного вида жирных рогатых тварей визжат.