– Я добавляю специи такие. Я возвращаюсь к литературе. Не к туалетной вони, хотя вопрос, конечно, интересный. …Вовсе не такой уж юродивый. Я добавляю «дурки». Злые смешинки такие. Для ощущения. Не для потрафки публике, себе, от души и для души. Мир не стоит на месте. – Разгорячился Чен Джу жутко. И готов Чехова скушать. – А вы мне вдвоем пишетесь тут… За набросок просите зарплату, это что, Ъ, за дела? Не успеваете – пишите ночью. Я эскизик и без вашего смогу накидать… Мне расторгнуть с вами договор….как… ну, понимаете ли, как в снег накропить.
Понимает Антон Павлович, и соглашается с ним Пушкин, что, не умея поссать вот так запросто в снег, он не смог бы пробиться в этой долбаной и бандитской стране; и в это время слишком много нахлебников, издателей—шкуродеров, писателишек разных, засасывающих в себя иную альтернативную литературу как засасывает продукты деятельности человека бездонный канализационный прибор. Слово специальное придумали для оправдания: «альтернативная литература», блинЪ…, ну и что это за явление такое?
– Всё, что необыкновенное, то и есть альтернативное. Поперечное то есть. Несоглашательское с запахом ёрничанья. «Бег» в стихах. Баловство и онон букв с отсутствием здравого смысла… и вообще без всякого смысла, – вдруг выпалила Алефтина будто из автомата совсем несвойственное всем крашенным в белокурое.
– Молчи уж, – осаживает её Чен. – Не пристало стенографисткам о высоком ононе рассуждать. Подрасти ещё надо умом и гражданской позицией.
– В эту, как три буквы войдут, сразу всё забывает. Шалава с лицом праведницы.
Обиделась Лефтина. Как кошка затаила злобу на время. Стала сравнивать три буквы Чехова с окружающим алфавитом. Весь алфавит оказался мелок по сравнению с тремя буквами признанного писателя.
Приподнимает себя выше всего вишневого садика и шире всемирных татарских хлябей самовосхваленец Чен Джу. – Если что, то, звиняйте, ради бога, но мне ваших сорока пяти не надо, честно. Да и эти начальные… хотите сразу верну? – говорит он весьма нелицеприятную вещь великому классику Антону Павловичу.
Чехова, так же, как и большинство просвещённого русского мира, Чен, ну, конечно же, ценил выше всех остальных писателей, но только при Пушкине он этого ему никогда не скажет. Зачем обижать многодетного коллегу, которого, между прочим, должны грохнуть на днях. И чужих процентов ему тоже не надо.
Но всё равно Чену приятно. Слеза родственности, сама собой примазавшаяся к славе Чехова и Пушкина, засела в уголку правого ченовского глаза. Пушкин очередной раз поднял с полу платок, успев мимоходом задержаться взглядом под юбкой Лефтины, обтер его об штаны и протянул Чену Джу. То ли он чего—то не понимал, то ли так оно и есть, но он не заметил под короткой юбкой никаких