– Государь, может, я к ним съезжу да от твоего имени ворота прикажу открыть, авось разбойники и покорятся? А тогда уж как положено дознанье проведем. Сказать по совести, сомнения меня одолевают – с чего это казаки вдруг удумали здесь, под Москвой, шалить, что им, Дона с Волгой и Диким Полем6 мало?
Огонь в глазах царя Ивана полыхнул еще сильней, губы вновь скривила судорога.
– Какие, к черту, казаки? Что, Никитка, свое княжеское достоинство никак не можешь позабыть? Собратьев Новосильцевых выгораживаешь? Ступай на штурм, тебе главным быть повелеваю. С Грязного в воинских делахто проку, что шерсти со свиньи. Да смотри, чтоб ни один не ушел, ежели что не так, головой ответишь.
Несправедливая обида задела князя за живое. Густо покраснев, он дерзнул сказать ответное слово.
– Государь, преданность моя тебе известна, она не словесами, а двенадцатью рубцами на теле грешном моем доказана. Ну а голову, когда захочешь, можешь снять.
– Не боись, ждать долго не придется, – рыкнул царь, однако тут же более сдержанно добавил:
– Вот что, Никита, князя Митьку Новосильцева мятежного да его челядь, будь то поляки, казаки иль сам черт из преисподни – всех можете кончать. Живьем возьмете – хорошо, казним примерно. А не сдадутся – и не надобно, только головы доставишь на показ. А вот девку, Батореву лазутчицу, непременно живой схватить. Я с ней сам дознанье проведу.
На губах царя отобразилось подобие улыбки, а полыхавший в глазах огонь ненависти сменился похотливым блеском.
– Ну, чего стоишь, пошел, – подтолкнул Иван Васильевич воеводу рукоятью посоха. Затем позвал обретавшегося поблизости Ваську и, кивнув вслед Одоевскому, распорядился:
– Пригляди за ним да насчет девки помни. Живой доставь, нетронутой, не то я тебя, жеребца, до преж того, как на кол посадить, самолично выхолощу7.
Поклонившись до земли, тот побежал за князем Никитой, кляня в душе надежу-государя:
– Туда же, старый черт! Уже одной ногой стоит в могиле, а все ему девок подавай, что ты делать-то с ней будешь, пень трухлявый. Хотя, оно, конечно, нежелательно, чтоб царь с полячкой новосильцевской свиделся, – размышляя на бегу, решил Грязной.
– Шляхтянки шибко хитрые и щедрые на любовь, очарует сучка государя своими прелестями да между делом наплетет, чего не надобно. Прощайся тогда, Вася, с белым светом, за неправедный навет Иван Васильевич не помилует.
Поравнявшись с Одоевским, он натянул на свою песью морду доброжелательную улыбку и почтительно спросил:
– Кого первым-то на штурм пошлешь, Никита Иванович? Своих орлов аль моим людишкам дозволишь?
– Ну ты и сказанул, Василий, какой там штурм. Я сейчас ворота вышибу да ребят своих вокруг забора порасставлю, чтоб никто не сбег, а ты уж далее действуй, в грабеже с тобой мне не равняться, – презрительно скривился